Мария Давыдова - Вольфганг Амадей Моцарт. Его жизнь и музыкальная деятельность

Так кончилась его первая любовь. После того он долго еще оставался в Мюнхене, в надежде, что его друзья найдут ему какое-нибудь занятие или место при капелле, что даст ему возможность избежать службы в Зальцбурге. Леопольда между тем страшно беспокоило промедление Моцарта, и он писал ему письмо за письмом, требуя его скорейшего приезда. Непривычно суровый тон этих писем так огорчал сына, что он по целым часам плакал. Его друг Бэкэ пишет о нем отцу: «В продолжение часа я не мог остановить его слез. У него золотое сердце. Никогда я не встречал сына, который бы питал большую любовь к своему отцу, чем он. Его сердце так чисто, так невинно, и если он так откровенен со мной, то тем более – с своим отцом. Нужно поговорить с ним лично, и всякий тогда отдаст ему должное, как наилучшему характеру, как честнейшему и искреннейшему человеку».

Наконец, когда никакой надежды на получение места не осталось, Моцарт уступил требованиям старика и вернулся в Зальцбург, где его встретили с распростертыми объятиями: кухарка наготовила ему любимых кушаний, отец убрал его комнату, поставил новый шкаф, новое фортепиано, знакомые наперебой предлагали ему своих лошадей и экипажи. Но Моцарт оставался грустным: его музыкальные мечты не осуществились, он потерял мать и обманулся в любимой девушке; он не поддавался малодушию, но чувство его еще не заглохло, и разочарование и горе тяжелым гнетом легли на его душу: обыкновенно такой деятельный, неутомимый, великий композитор теперь неохотно садился за работу, потому что «на душе у него невесело». Из этого унылого состояния духа его вывел наконец курфюрст Карл Теодор, заказавший ему оперу «Идоменео, царь Критский». Моцарт воспрянул духом, работа закипела, и он, по обычаю того времени, поехал кончать оперу на место ее первого представления, в Мюнхен. Музыка оперы приводила всех в восторг; и артисты, и оркестр прилагали все свое старание, чтобы угодить знаменитому автору; репетиции шли великолепно; наконец последняя и самая блестящая произошла в зале дворца, в присутствии курфюрста, который выразил Моцарту свое удовольствие и удивление, сказав, что трудно представить, что в такой маленькой голове скрывается «нечто столь великое». Моцарт ликовал и с восторгом писал отцу о своих успехах. Слава о его новом произведении дошла и до Зальцбурга; многие из его друзей приехали в Мюнхен на первое представление. Не вытерпел и старик отец: не рассчитывая на позволение архиепископа, он дождался его отъезда в Вену и, забравши Наннерль, приехал к сыну, чтобы присутствовать при его триумфе. Этот день старик мог считать счастливейшим в своей жизни, достойной наградой за долгие годы самоотвержения и труда, с которыми он старался исполнить трудную задачу образования и развития гения своего сына: представление доказало ему, что цель его достигнута. После отъезда отца Моцарт еще долго оставался в Мюнхене: проработав без устали над оперой, он отдыхал в кругу друзей, запасаясь бодростью и весельем, прежде чем вернуться в кабалу зальцбургской службы. Но архиепископ, гостивший в то время в Вене, внезапно вызвал Моцарта к себе. Желая блеснуть при венском дворе пышностью своей обстановки и своей капеллой, архиепископ выписал туда своих лучших музыкантов. Моцарт обрадовался случаю познакомить Вену со своим, теперь уже созревшим, талантом, но он позабыл некоторые свойства души своего владыки: его скряжничество, черствость и грубость – качества, которыми тот не замедлил блеснуть еще более чем пышностью своего двора.

«Я прибыл сюда шестнадцатого, слава Богу, совершенно один, в почтовой карете, в 9 часов утра, – писал Моцарт отцу. – Первым делом я отправился к архиепископу. У меня прекрасная комната в одном месте с ним. В 12 часов, к сожалению, для меня несколько рано, мы идем обедать. За стол садятся два камер-лакея, контролер, кондитер, два повара, Чекарелли, Брунетти и моя милость. Оба камер-лакея садятся на главные места, мне, по крайней мере, предоставлена честь сидеть до поваров. Тут мне кажется, что я в Зальцбурге. За столом развлекаются грубыми шутками; ко мне никто не обращается, потому что я все время молчу, а если говорю, то всегда с величайшей серьезностью, и тотчас после обеда ухожу к себе».

Из этого письма видно, что архиепископ ставил своих музыкантов на одну ступень с лакеями. Он смотрел на них как на своих рабов и, пользуясь их временем и искусством для своей личной выгоды, не только ничем не вознаграждал их, но даже лишал возможности концертом или игрою в частных домах пополнить несколько свои доходы. Бедные музыканты проживали свои последние гроши во славу своего повелителя. Моцарт справедливо называет архиепископа зонтиком, заслоняющим его от мира. Он не смел выступить публично иначе, как в доме архиепископа или с его разрешения, которого никогда не получал. Ему пришлось отказаться от своего концерта, которого желала вся венская публика, а также от блестящего вечера у графини Тун, где присутствовал сам император. Моцарт с негодованием пишет отцу об отношении к нему архиепископа. Великий музыкант, чествуемый и признаваемый всеми, кроме того, кому он служил, не мог примириться с положением раба. Во время музыкальных собраний музыкантам предназначался самый отдаленный угол комнаты, где они сидели отдельно от остального общества. Подобное обращение оскорбляло его достоинство как человека и как музыканта, тем более, что он представлял своей игрой и личностью главный интерес этих вечеров. Он сам рассказывает в письме к отцу, как он отнесся к распоряжению своего владыки.

«В день, когда мы должны были идти к князю Голицыну, Брунетти с своей обычной вежливостью обратился ко мне: „Будь здесь в семь часов, чтобы идти вместе с нами к князю Голицыну; нас проводит Ангербауер (лейб-камердинер)“. Я ответил: „Хорошо; но в случае, если мне нельзя будет прийти ровно в семь, ступайте без меня, не надо меня ждать; я знаю, где ты будешь, и найду тебя“.»

«Я ушел нарочно один, так как стыжусь показываться где-либо вместе с ними; когда я вошел, то Ангербауер уже был там и говорил лакею, куда меня проводить. Но я, не обращая внимания ни на него, ни на лакея, прошел через все комнаты в залу, так как все двери были открыты, прямо подошел к князю, поздоровался с ним и стал разговаривать. Я совершенно позабыл о Брунетти и Чекарелли; их не было видно, они спрятались за оркестр возле самой стены и не смели сделать ни шага».

Такой поступок непокорного раба, как и вообще его независимое положение, выводили из себя архиепископа, и он не пропускал случая досадить Моцарту. Раздражение обеих сторон росло с каждым днем, и наконец, следующее обстоятельство подало повод к окончательному разрыву. Архиепископ спешил отправить своих людей обратно в Зальцбург; это распоряжение расстраивало все планы Моцарта, собиравшегося пожить в Вене подольше, заручиться симпатиями публики и подготовить себе почву, при первой возможности навсегда избавиться от власти архиепископа: он искал себе учеников, намеревался дать концерт вопреки запрещению и, обеспеченный сбором, хотел остаться в Вене. Между тем архиепископ настаивал на скорейшем отъезде, при каждой встрече говорил Моцарту в лицо грубости и дерзости, на которые тот по просьбе отца отвечал молчанием. Но вот однажды к нему входит посланный и передает приказание немедленно выехать. Моцарт, не успевший еще окончить всех своих расчетов, не мог исполнить такого нелепого требования, но собрал свои пожитки и переехал к знакомым, отложив отъезд до приведения в порядок своих дел. Когда же он явился к архиепископу, тот, дав полную свободу своей ярости, обрушился на Моцарта с самыми площадными ругательствами и выгнал его вон. Моцарт не отвечал, считая унизительным для достоинства человека возражать на подобные речи; он ушел, весь трепещущий от сдерживаемого негодования. Вечером он пошел развлечься в оперу, но вынужден был уйти после первого акта и лечь в постель: «Я весь горел, дрожал всем телом и шатался на улице, как пьяный». Весь следующий день он оставался дома и до обеда пролежал в постели.