Христиан Инсаров - Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность

Мы обыкновенно оцениваем исторические личности с двух различных точек зрения: общечеловеческой и частной. В первом случае мы рассматриваем, насколько их деятельность являлась полезной для прогресса, способствовала совершенствованию общественных и политических форм и приблизила нас к искони намеченной просвещенным человечеством цели – взаимного сближения людей. Если приложить этот первый критерий к Меттерниху, то ответ будет вполне отрицательным. Сама история уже давно произнесла неумолимый приговор над знаменитым австрийским канцлером, а наделавшая так много шума “система Меттерниха” была сметена вихрем событий еще при жизни ее создателя.

Другая точка зрения оценивает исторические личности, принимая в расчет не общечеловеческие идеалы, а только цель, которой задаются государственные деятели. Подобная цель может не совпадать с общечеловеческой, может даже ей противоречить – как это было у Меттерниха, – но если изучаемые личности для ее достижения проявили значительное искусство, уменье и постоянство, то им нельзя не удивляться, хотя и невозможно сочувствовать. В этом смысле личность и деятельность Меттерниха представляла и будет всегда представлять глубокий исторический и психологический интерес.

Очевидно, что нельзя назвать обыкновенным человеком государственного деятеля, сумевшего в течение тридцати восьми лет не только поддержать влияние такого шаткого государства, как Австрия, но и сделаться фактическим руководителем политики всей Европы.

Для своих современников Меттерних был психологической загадкой. Он принадлежал к категории людей, обладающих, как он сам выражался, двумя “я”, и о внутреннем мире которых нельзя судить по их действиям.

Он был человеком с утонченными, ровными и спокойными манерами светского вельможи XVIII столетия и с холодной маской на лице, освещенном однообразной самодовольной улыбкой, смущавшей не одного проницательного наблюдателя. “Моя биография, составленная Капфигом, – пишет Меттерних, – очень мало похожа на меня. Оказывается, что художники пера так же безуспешно пытаются изобразить меня, как и художники карандаша и красок, и что мой нравственный облик схватить так же трудно, как и физические черты”.

Позднейшие биографы в этом отношении счастливее своих предшественников. Они не только избавлены от естественной склонности к преувеличению, которою отличались живо затронутые текущими событиями современники Меттерниха, но и располагают громадным историческим материалом, неизвестным последним и проливающим яркий свет на личность и политику австрийского канцлера. Важное место среди этих материалов занимают мемуары самого Меттерниха, изданные в восьмидесятых годах его наследниками и содержащие, кроме заметок автобиографического характера, большую часть его личной и дипломатической переписки.

Несомненно, что Меттерних в своей автобиографии старался выставить себя в самом выгодном свете, умалчивая о множестве фактов и ложно освещая другие; но есть одна сторона, которую он не мог скрыть, – это его психология и его образ мыслей и чувств.

В душе каждого человека имеется какая-нибудь центральная идея, якорь, опущенный в бездну его внутреннего мира, с которым крепкой цепью причинности связаны его помыслы и действия. Таким основным мотивом психики Меттерниха являются его колоссальное, достигавшее чудовищных размеров, самомнение и естественно проистекающая отсюда самоуверенность. Он убежден, что только он один все знает, все предвидит. Ему было всего двадцать лет, когда, случайно посетив английский двор, он тотчас же выступает в роли ментора по отношению к наследнику престола, симпатизировавшему парламентской оппозиции. “Молодость мне мешала, – пишет Меттерних, – выразить принцу мое неодобрение его поведению, но все-таки я нашел случай высказать свое мнение; он припомнил мне это тридцать лет спустя, прибавив: “Вы тогда были вполне правы”. Через год после этого Меттерних едет в Вену, где тоже замечает: “Управление страной ведется не так, как следовало бы... но скромность мне не позволяла, – пишет он далее, – обвинять в неспособности людей, поставленных во главе правительства”.

Проявившееся уже в юном возрасте самомнение Меттерниха разрасталось и укреплялось вследствие его дипломатических успехов. Он ставил себя выше Ришелье и Мазарини, а о таких своих “более или менее знаменитых современниках”, как Талейран, Каннинг, Каподистрия, выражается с видимым презрением. Их политику он считает “политикой эгоизма, своеволия, мелкого тщеславия, – политикой, которая ищет только выгоды и попирает самые элементарные законы справедливости, издеваясь над данной клятвой; одним словом, политикой, рассчитывающей на силу и на ловкость”.

Абсолютная уверенность в своем нравственном превосходстве сказывается в его дневнике и в его частных письмах, где он расточает похвалы по своему собственному адресу: “Моя душа обладает историческим чутьем, что помогает мне переносить трудности настоящего, – пишет он с Лайбахского конгресса 7 февраля 1821 года. – Я всегда имею перед глазами будущее и уверен, что могу меньше ошибаться относительно него, чем относительно настоящего. Никогда в истории, может быть, не было такого печального изобилия мелких личностей, делающих глупости, как теперь. Господи, какой стыд для нас всех будет в день второго пришествия... А этот день наступит. Но, может быть, тогда найдется честный человек, который откопает мое имя и откроет миру, что все-таки и в этом далеком прошлом жил человек, не столь ограниченный, как многие его современники, воображавшие в своем самомнении, что они находятся в апогее цивилизации”. “Самое курьезное в нашем положении, – пишет он год спустя после конгресса, – состоит в том, что никто в точности не знает, как добиться своей цели. Что касается меня, то я знаю то, чего хочу, и то, что другие могут сделать. Я вооружен с ног до головы; меч мой обнажен, перо очинено, мои идеи ясны и светлы, как хрустальная вода чистого источника”. “Если бы я мог действовать один, – писал он в 1825 году по поводу греческого восстания, – я обязался бы прийти к быстрому и правильному решению, ибо в споре, нас занимающем, весь свет ошибается, исключая меня одного”.

Мы ограничиваемся этими цитатами, но таким же чувством проникнута и вся переписка Меттерниха. После Мартовской революции 1848 года, так жестоко подшутившей над даром предвидения его одаренной “историческим чутьем” души, можно было ожидать, что он, наконец, сознается в своих ошибках. Но вера в свою непогрешимость была у него так тверда и непоколебима, что он сваливал ответственность за мартовские события на всех, кроме себя, фактического правителя Австрии в течение тридцати восьми лет.