Альберт Вандаль - От Тильзита до Эрфурта

Тотчас же по приезде Александра Талейран испросил себе у него тайную аудиенцию, о чем мы знаем со слов Меттерниха, которому было сообщено об этом под строжайшим секретом. Чтобы приобрести доверие царя, он сделал безрассудно смелый, но крайне искусный ход – он с первых же слов отдал свою судьбу в его руки. Он сказал ему следующие смелые слова: “Государь, зачем приехали вы сюда? Вам надлежит спасти Европу, а вы достигнете этого, только ни в чем не уступая Наполеону. Французский народ цивилизован, его государь не цивилизован. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русскому государю надлежит быть союзником французского народа”. [554]

И в следующих беседах Талейран продолжает развивать ту же мысль. Он указывает, что просвещенная славой, утомленная победами, жаждущая покоя Франция, чтобы избавиться от новых испытаний, вверяется мудрости и стойкости Александра, и прибегает к нему, как к посреднику между нею и ненасытным гением, который ее изнуряет. Он развивает эту тему перед царем и при содействии посредников; он влагает ее в уста других лиц. Пуская в ход все средства, которые подсказывает ему его изощренный ум, свое обаятельное обращение и превосходное знание людей и дел, он умело вербует в свою партию самых разнородных лиц. В каждом собеседнике он находит его слабую струнку, разжигает господствующую в нем страсть, и, овладевая им, пользуется им для достижения своих целей. Ему удается сойтись с Толстым, который долго уклонялся от сближения; он поддерживает его страхи, заставляет его в пылу горячих разговоров повторить своему государю все, что заключается в его депешах. Он ухаживает за Румянцевым, очаровывает его, внушает ему свои идеи, льстя тщеславию, которое составляет преобладающую слабость престарелого государственного человека, и ослепляет его мечтой о великой роли, которую ему предназначено сыграть. Он умеет привлечь на сторону своих взглядов и превратить в бессознательных соучастников даже самых усердных слуг Наполеона. Оправдывая в маршалах, в сановниках начинающую проглядывать в них усталость и желание мирно наслаждаться приобретенным положением, он доводит до Александра отголоски их жалоб. Он приучил их чтить в нем олицетворенного гения политики, и каждый из них думает, что, следуя направлению, данному князем, он тем самым доказывает свою просвещенную преданность императору. Одним словом, с поразительным искусством и осторожностью Талейран работает над тем, чтобы соткать вокруг царя сеть интриг и незаметно завлечь его в свои сети. В Тильзите Наполеон победил Александра. Отчего же Талейран не может взять его в плен в Эрфурте. [555]

Несмотря на знаки привязанности и дружбы Наполеона к царю, которые царь и сам расточает ему, царь взволнован и поражен доходящими до него с той стороны речами. Он сам говорит, что они кажутся ему выражением мнения “всего мыслящего о Франции”; [556]он видит в них подтверждение осаждающих его столько месяцев сомнений, непреложное доказательство его личного недоверия. Так как “даже самые просвещенные и наиболее мудрые люди Франции” [557]сами не доверяют императорской политике и не одобряют ее, его ли дело сглаживать пути не знающего границ честолюбца и помогать ему сокрушать все препятствия? Безрассудство такого попустительства представляется ему теперь доказанным. Но он не хочет отказаться от союза с Францией до получения от него выгод. Он согласится продолжить опыт, но при условии, что Наполеон даст ему удовлетворение, требовать которого дают ему право оказанные им услуги и его долготерпение. Но он ждет теперь этих, столь горячо желанных выгод уже не от дружбы своего союзника, а в силу его затруднительного положения. Он надеется, что Франция, занятая в Испании, находясь под угрозой со стороны Австрии, предоставит ему за незначительные услуги свободу действий на Дунае, позволит ему преследовать там свое честное дело и со славой окончить текущие предприятия. По достижении этого результата, он вполне избавится от зависимости и подумает о принятии окончательного решения. Итак, его желание состоит в том, чтобы Россия получила полную свободу действий для того, чтобы теперь же посвятить себя своим собственным интересам и, затем, чтобы в течение этого времени не было нанесено европейской независимости непоправимого удара. Увлекшись желанием добиться этой двоякой цели, он считает за счастье, что непредвиденные затруднения тормозят действия Наполеона, и у него все более теряется желание устранять их с его пути. Он не поддается уже тем мимолетным восторженным порывам, которые недавно заставляли его связывать свое дело с делом великого императора, и не желает входить с ним в тесное общение во взглядах и поступках. Хотя он и продолжает наружно высказывать доверие, искренность, сердечную дружбу, хотя ничто не изменилось во внешнем, воздаваемом им императору Наполеону поклонении, его вера в него близка к тому, чтобы погибнуть безвозвратно. Он еще поклоняется, но уже не верует.

Хотя в отношениях с союзником Наполеон и высказывает невозмутимое спокойствие и непринужденность, тем не менее он чувствует, что враждебные ему влияния оспаривают у него Александра; он замечает в нем недоверие, задние мысли; находит его “не тем, каким он был в Тильзите”. Как только он свиделся с Коленкуром, он пожаловался ему и спросил у него о причине такой перемены. Коленкур смело объявил ему, что каждый считает себя под угрозой и что Россия начинает разделять общие опасения. “Какое же предполагают у меня намерение?” – спросил Наполеон. “Властвовать одному”, – ответил Коленкур. – “Меня считают властолюбивым?” – улыбаясь, сказал император; но Франция достаточно велика, чего же еще могу я желать?.. Без сомнения, это все те же испанские дела”. И, чувствуя в них непоправимую ошибку, и как бы испытывая необходимость оправдать себя перед другими и перед самим собою, он повторяет Коленкуру рассказ о событиях в Байонне. Он утверждает, что его принудила к этому сила обстоятельств; что довериться Фердинанду значило бы предать Испанию нашим врагам, открыть в нее доступ англичанам, лишить Францию ее естественной союзницы: “Разве я был не прав? Время докажет это; поступать иначе, значило бы вновь воздвигнуть Пиренеи. И Франция, и история поставили бы мне это в упрек. Впрочем, – прибавил он, – России не к лицу ставить ему в преступление, что он распорядился по-своему одним народом. Разве в ее истории нет раздела Польши?”

Однако, несмотря на этот высокомерный тон и желание придать своим действиям непогрешимый характер, он отдает себе отчет в том, что испанские события, выставляя его ненасытным властолюбцем и доказывая, что он уже не непобедим, подают надежду на успех всем нашим врагам. В окружающей его низкопоклонной толпе он уже улавливает симптомы возмущения; он чувствует, что правительства и народы зашевелились под его рукой, и сознает, что великолепие Эрфурта только вуаль, наброшенная на критическое и угрожающее положение. Привыкши к победам, он надеется и теперь восторжествовать над всеми препятствиями, надеется снова овладеть Александром и сковать Европу рукою России; но он не скрывает от себя, что борьба будет горячая, в упор; что она потребует всех его сил и ловкости. Видя, с каким невозмутимым спокойствием царит он над своим собственным двором, состоящим из коронованных особ, можно подумать, что он занимается только представительством; между тем, он подготавливается к борьбе, готовит средства, напрягает все силы своего гения и собирается дать в Эрфурте великое дипломатическое сражение.