Альберт Вандаль - От Тильзита до Эрфурта

О проходе кораблей Гамбие через Зундский пролив в Петербурге узнали в августе. Вслед за этим были получены один за другим потрясающие бюллетени об английских операциях. Волнение росло с каждым днем. Как только стало известно о бомбардировке города и о первых случаях пожара, Александр тотчас же приказал передать Говеру ноту с протестом и в то же время в частном разговоре сообщил Савари о своем негодовании. При первых же предложениях генерала выступить против Англии, он ответил, что готов принять против нее меры, которые ему укажет император, что он ждет только сигнала. [213]

Но были ли вполне искренни уверения Александра? Некоторая разница между приподнятым стилем публичного обращения к Англии и той речью, с которой обращались к ней по секрету, разница между тоном дипломатических нот и тоном разговоров наедине – заставляют с самого начала усомниться в этом. Будберг дал понять лорду Говеру, что царь не оставил еще привычки смотреть на Англию как на свою лучшую союзницу; [214]отношения же самого Александра с не имеющим официальных полномочий агентом лондонского двора, по-видимому, скорее, подтверждали, чем опровергали уверения Будберга.

С некоторого времени Савари стал указывать на присутствие в Петербурге “сеятеля интриг и подкупа”. [215]Это был молодой английский офицер Вильсон. Он считался в числе тех агентов, которые составляли так называемую бродячую дипломатию коалиции. Без определенного местожительства, не имея определенного звания, они беспрестанно переезжали из одной столицы в другую, подогревая повсюду рвение наших противников. Смотря по обстоятельствам, их или признавали, или отрекались от них, оставляли их в роли простых исполнителей поручений или возвышали до звания уполномоченных посредников. Даже в то время, когда Наполеон мечом разрубил узел коалиций, их происки все-таки сохраняли между государствами невидимую связь.

Родовитый, умный и образованный сэр Роберт Вильсон доблестно участвовал во всех кампаниях против нас и завоевал на поле битвы чин полковника. Однако, рассматривая портреты, оставшиеся нам о его физических и нравственных свойствах, смотря на его почти женски лукавое лицо, на его тонкий профиль, на взгляд, одновременно и пронизывающий и ласкающий, читая донесения о нем наших агентов, а также его дневник о пребывании в Петербурге, представляющий собой настоящий светский вестник, где к политике примешиваются рассказы о балах и пикантные мнения о женщинах, узнаешь в нем человека, привыкшего находить в придворных и кабинетных интригах свою родную стихию. В настоящее время он с наслаждением погружался в нее, так как это было средством вредить его заклятому врагу. Бонапарт олицетворял собой все, что он ненавидел: Францию, революцию и торжество народных сил над правами происхождения и воспитания. Он питал к завоевателю непримиримую ненависть, сотканную из желчного патриотизма и кастовых предрассудков, ненависть англичанина и аристократа. В 1806 г. он сделал кампанию с пруссаками, а затем кампанию 1807 г., находясь при главной квартире императора Александра. Посланный теперь в Россию с дипломатическими депешами, он снова на другой почве возобновил борьбу с нами и деятельно вел ее в петербургских салонах.

Всюду хорошо принятый, обласканный нашими врагами, он смело вступил в антагонизм с Савари, которого называл “палачом герцога Энгиенского”. [216]Ловкий, находчивый, необыкновенно подвижный, он всюду противодействовал генералу. Во время визитов Савари он или следовал за ним по пятам с целью разрушить успешный результат его работы, или же являлся до него, чтобы заблаговременно создать ему затруднения. Отправлялся ли Савари к Нарышкиной, он сталкивался у ее дверей с англичанином; открывала ли какая-нибудь дама свой салон французскому послу и “его клике”, Вильсон делал ей по этому поводу строгий выговор. Он заботливо охранял “светскую” [217]Россию, старался защитить ее от французов и избавить ее от опасности замарать себя общением с нами. Стремясь всюду пролезть, он проник и ко двору, где император принял его с дружеской фамильярностью, как старого товарища по оружию; даже обедал на Каменном Острове, и, по довольно странной случайности, его рассказ об этой сцене точь-в-точь походит на рассказ Савари после его первого вечера во дворце. Англичанину были оказаны те же почести, та же предупредительность, предоставлено то же место около государя, как и французу. Императрица говорила с англичанином немного более, чем с французом – в этом только и было все различие с внешней стороны. [218]Вот что еще более странно: несколько дней спустя Вильсон в разговоре с Алопеусом, русским посланником в Швеции, намекнул на некоторые более чем утешительные слова, будто бы сказанные ему императором. Александр будто бы дошел до того, что сказал ему, что он будет доволен, если английские войска продлят свое пребывание на Зеландском острове около Копенгагена. Эти слова, переданные Вильсоном своим начальникам и друзьям в Лондоне, впоследствии повторенные ими в виде особой исторической подробности, в связи с заявлением Будберга, допустили создаться легенде, что Александр изменил Наполеону, чуть ли не на другой день после Тильзита и перед тем, как угрожал англичанам войной, заранее успокаивал их относительно своих намерений. [219]

Поспешим добавить, что подобная роль, приписываемая царю, основана на неточных данных или на ложных толкованиях. Во-первых, на слова Будберга нельзя смотреть, как на выражение императорской мысли. Александр уже не доверял ему и готовился его заместить. От слов же, приписанных ему Вильсоном, Александр несколькими неделями позже отрекся с гневом, – не перед Наполеоном или его агентами, а перед Англией, и обращаясь только к ней, Вильсон, вынужденный дать объяснение, пытался выйти из затруднения, ссылаясь на то, что слова, сорвавшиеся с уст императора, он сообщил по секрету Алопеусу, а этот последний передал их царю; что только после такого путешествия они могли вернуться к своему автору в страшно искаженном виде; он не настаивал на своем первом изложении. [220]Однако мы не затруднимся допустить, что в то время в своих частных сношениях с Англией, Александр говорил с ней миролюбиво, почти дружески. Но, по нашему мнению, было бы безрассудно искать в этом вероломный умысел по отношению к Франции.

Нужно заметить, что у Александра были причины никоим образом не обнаруживать преждевременно своих планов двору, на который он обязался напасть. Ударом, который только что нанесла Англия, она показала, что предпочитает предупредить нападение, а не ожидать его. Ее флот находился в Балтийском море. Слишком явное поведение России могло привести его к устью Невы с целью подвергнуть Петербург одинаковой с Копенгагеном участи. В Кронштадте в продолжение нескольких дней ожидали его появления; форты были исправлены, батареи вооружены, сделан был запас каленых ядер. Но эти меры, достаточные для защиты столицы, оставляли открытыми для нападения другие гавани Балтийского моря, так как зима не воздвигла еще перед ними своих ледяных преград. [221]С другой стороны лучший флот России под командованием адмирала Сенявина, действовавший в начале года против турок и отозванный теперь с Востока, медленно возвращался на Север, огибая Европу. Разделенный на несколько отрядов, разбросанных в Средиземном море, он до окончания своего кругосветного плавания был во власти британских крейсеров. Итак Россия, если бы она слишком рано высказалась, подвергла себя почти неизбежному бедствию, она не просто сжигала, она отдавала свои корабли. При таких условиях естественно думать, что Александр хотел усыпить недоверие лондонского кабинета, что с Вильсоном и его соотечественниками он пустил в ход всю силу скрытности, которой природа, по замечанию одного британского государственного человека, так щедро наделила его, и что, если он и старался обмануть кого-нибудь, то скорее Англию, чем Наполеона.