Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Не останавливаясь долее на событиях в Вене, на этих проявлениях злого умысла, корень которых находился в другом месте, Наполеон возымел желание объясниться с Россией в широком значении этого слова и разобрать свои отношения к ней во всей их совокупности. Дабы иметь возможность высказываться более свободно и откровенно, он желал бы объясниться не на бумаге, а на словах. Он хочет основательнейшим образом разобрать все вопросы, которые нарушили согласие и могут скомпрометировать мир. Он думает, что может доказать, что по каждому из этих вопросов Россия жалуется и беспокоится напрасно, что ее жалобы плохо обоснованы; что она их придумывает и что такой образ действий дает повод к законным подозрениям. Он хочет внушить ей, что, вызывая разрыв, навлекая на себя грозу, которая не так давно миновала ее, она ставит на карту свое достоинство великой державы, свое положение в Европе. Еще раз он считает нужным прибегнуть к угрозе, привести Россию в трепет и уныние. На булавочные уколы он хочет ответить ударами дубины.

При нем состоял представитель России; но это не был аккредитованный, вечно больной, не вполне оправившийся после ужасного события посланник. Незадолго до этого Куракин, не являясь ко двору, отбыл на поправку за город в замок Клиши, куда приказал торжественно перенести себя, при обстановке, пригодной только для того, чтобы выставить в смешном виде даже постигшее его несчастье. [531]То был брат посла, князь Алексей Куракин, присланный царем для передачи его поздравлений по случаю брака и не получивший еще от Наполеона разрешения вернуться обратно. В сущности, единственной заботой князя было весело пожить, насладиться всевозможными удовольствиями Парижа и удовлетворить свое праздное любопытство. Не подражая поведению дурного чрезвычайного посла, не беря примера с Меттерниха, он и не думал воспользоваться своей блестящей миссией, чтобы повлиять на ход дел. Он жил на положении путешественника, не делал никаких приемов, не сумел завязать полезных знакомств, и обычно вращался в подозрительной компании. В донесениях полиции много говорилось о нем; в них подробно рассказывалось о его ночных прогулках в Пале-Рояль, о его восхищении этим учреждением, – восхищении немного наивном среди увеселений и соблазнов Парижа. Все это не могло дать особенно высокого понятия о его вкусах и способностях. Все равно! В распоряжении Наполеона нет другого человека. Поэтому он не прочь воспользоваться им, чтобы довести до Петербурга слова, которые, быть может, удержат императора Александра на наклонной плоскости, по которой тот скользит; может быть, они властно напомнят ему об обязанностях, налагаемых союзом.

Однажды, когда Алексей Куракин явился на выход императора в Сен-Клу, он подозвал его и, отпустив других, завел с ним длинный разговор, или, точнее сказать, горячий монолог. Он горячо обвиняет русское правительство и, в частности, Румянцева. Из слов его видно, что его преследуют, что у него не выходят из ума ни прежние жалобы Румянцева, ни недавние его намеки. Он говорит, что ничего не понимает в этих каждодневных жалобах, смешных по содержанию, несправедливых по духу, что во всем виноват французский посланник в России: он не должен допускать ничего подобного; что с первого же слова он должен был оборвать канцлера и не терпеть такого тона, “Коленкур говорит вам только любезности, – сказал император; это портит Румянцева”. [532]Но что касается его лично, он не намерен далее выносить его бестактных замечаний; что подобные замечания предполагают превосходство, которого он ни за кем не признает; что, очевидно, Россия забывает то положение, в каком она была во время Тильзита, забывает, из какой пропасти вытащил ее великодушный победитель и какими обещаниями она откупилась. Не замышляет ли она отречься от своих обязательств? – продолжал император. Глядя, как она, без всякой видимой причины, ухитряется создавать предлоги к неудовольствию и ссоре, он может подумать это.

Какой вопрос может разъединять их? Что стоит между ними? Восток? – В эрфуртском договоре все предусмотрено, все точно обозначено, в нем разрешено, русским отнести свои границы до русла Дуная, ни на один дюйм не переходя за середину реки, и, конечно, не из-за этого ясно изложенного и, к тому же, никем не оспариваемого текста, мог возникнуть законный повод к жалобам и ссоре.

Правда, остается нерешенным вопрос о Польше – этот вечный источник трения и всякого рода недоразумений. Здесь Наполеон напоминает, что он предлагал все гарантии, каких только можно желать. С помощью своих обычных доводов он доказывает Куракину эту бесспорную истину и заставляет его согласиться с ним. Он вкратце повторяет причины, заставившие его отказаться от ничем не оправдываемой формулы и оборвать дальнейшее обсуждение вопроса, и, намекая на разделы– это преступное деяние, бессильной зрительницей которого была незадолго до этого Франция и которое теперь хотели заставить его санкционировать, он с дрожью в голосе кидает своему собеседнику следующие слова: “Раздел Польши – позор Франции. Из дружбы к императору Александру я не касался этого пятна, но я не хочу брать на самого себя, санкционируя его таким способом, который приведет в негодование Францию я оттолкнет от меня поляков. Франция не считает дело Польши своим делом. Французская кровь не прольется за Польшу; но и против этой несчастной нации не будет! пролита наша кровь. Согласиться на такое обязательство, или иное, имеющее такое же значение, было бы делом чересчур унизительным для меня. Я не хотел расширения герцогства Варшавского, но я не мог отнять от поляков того, что они сами завоевали. Если бы для вступления в поход Россия не выжидала моего вступления в Вену, она сама могла бы занять Галицию, я тогда Галиция не досталась бы герцогству Варшавскому; это входило и в мою политику, и в мой план кампании. Следовательно, расширение герцогства Варшавского было плодом нерешительной политики Румянцева. Я имел право жаловаться на медлительность русских войск, однако я этого не сделал. Зачем же жалуются теперь, когда нет даже и тени обиды?”

Император высказывал свои мысли, следуя своему вдохновению, горячо, без определенного плана, иногда смягчаясь и переходя к миролюбивым и даже дружеским уверениям. Отпустив Куракина, он приказал, чтобы разговор в сжатом изложении был сообщен в депеше Коленкуру с комментариями, которые показали бы его политику во всех ее видах. Он хотел, чтобы посланник в совершенстве постиг его мысль, чтобы он проникся ею и в будущем вернее сообразовал с нею свое поведение и свою речь.

В каждой строке этой депеши, в которой излагаются и основы политики императора, и его намерения, проглядывает подозрение, что Россия хочет нас покинуть, что она готовит свой переход в орбиту Англии, что та притягивает ее к себе. “Разве ваша война с Англией—“дело серьезное?” – сказал Наполеон Куракину. Отыскивая причины такой перемены со стороны России, Наполеон думает, что, отчасти, виной этому ход событий в Испании. Он думает, что война на полуострове, – уже только потому, что она затягивается и идет вяло, – поощряет всюду измену, нанося удар престижу нашего оружия, его славе неувядаемого счастья. Несмотря на значительное количество военных сил в Испании, несмотря на присутствие там Массена, результаты заставляют себя ждать. Нет тех ударов, которые разрушают веру врага в свои силы и в один день решают судьбу кампании. Всюду затяжной характер операций, всюду убийственные для исхода кампании осады; вместо побед– резня. У испанцев – всеобщий подъем, сопротивление повсюду; у наших – утомление. На сцену выступают симптомы упадка духа; среди солдат – недостаток дисциплины, разлад среди начальства; маршалы не умеют ни командовать, ни повиноваться. На юге Сульт действует особняком. Он завоевал Андалузию, но под Кадиксом потерпел неудачу. Массена со своими тремя корпусами не занял еще Португалии и не вошел в соприкосновение с англичанами. Ожеро в Каталонии, Сюше в королевстве Валенсия подвигаются медленно, шаг за шагом, в каждом городе они вынуждены брать приступом квартал за кварталом, должны завоевывать каждый клок земли. В Жироне, в Тортозе французы могут встретить вторую Сарагоссу. Затяжной и трудный поход не ускользает от внимания Европы, и английские журналы наполняют, континент ложными слухами, превращая неполные успехи наших войск в неудачи, а неудачи в поражения. Испарения этого лживого источника доходят до Петербурга. Вероятно, они-то и туманят взоры канцлера, затемняют его рассудок, думает император. “Румянцев заражен миазмами!” – восклицает он. Может быть, этот государственный человек хочет подражать примеру, поданному Австрией в 1809 г., может быть, он думает, что представляется удивительно удобный случай броситься на занятую в другом месте Францию или по крайней мере, безопасно перейти на сторону Англии? – Следует вывести его из такого заблуждения; необходимо довести до его сведения, что Франция готова к войне, что она сейчас же может начать ее с подавляющими средствами. Эти мысли Наполеон высказал Куракину, он повторяет их и Коленкуру. “И пусть не думают, милостивый государь, – пишет Шампаньи Коленкуру, – что император не в состоянии начать новую войну на континенте. Правда, в Испании занято триста тысяч человек, но во Франции и других местах у него есть еще четыреста тысяч. Итальянская армия совсем еще не тронута. В момент объявления войны император может явиться на Неман с гораздо большей армией, чем это было при Фридланде. Есть основание думать, что его родственные связи с Австрией позволят ему рассчитывать на ее поддержку, так как Австрия не на шутку встревожена успехами русского оружия в Турции.