Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Для партии, которая всю свою надежду возлагала на имя Наполеона, на его поддержку, одного нейтралитета императора без всякого поощрения было слишком мало. Бернадот же был доволен и этим. Он уехал из Парижа в свое имение Ла-Гранж и спокойно прожил там, поручив другим усиленно работать в Стокгольме. Он несколько раз писал императору, но ограничивался тем, что сообщал ему новости, держал его в курсе дела и не просил ответа на свои письма. [570]Но Вреде, Мернер и их соучастники были более требовательны. Они добивались более определенного слова, какого-нибудь знака одобрения, которые послужили бы им залогом успеха. Для того, чтобы добиться содействия императора, они сочли нужным посвятить в свою тайну шведского посланника в Париже, барона Лагельбиельке – единственного человека, который имел право действовать официальным путем и просить ответа. Узнав о странной, завязавшейся бок о бок с ним интриге, Лагельбиельке остолбенел от изумления и пришел в себя только для того, чтобы погрузиться в бесконечные размышления. Относясь в глубине души враждебно к Франции, он не мог одобрить желания маршала вступить на шведский престол. С другой стороны, ревниво оберегал свои личные интересы, он считал неблагоразумным ссориться с партией, которой, быть может, принадлежит будущее и которая, несомненно, одержит верх, если только таково будет желание Наполеона. Так как он желал установить свое поведение с наибольшей для себя выгодой, то с этого времени единственной его мыслью, единственной целью было узнать, заинтересован ли Наполеон в успехе маршала и принимает ли Его Величество участие в этом деле. Аудиенция, которых он добился у императора, не пролили света на этот вопрос; тогда он набросился на министра иностранных дел и стал повсюду преследовать Шампаньи – в министерстве, в свете, на балах. 1 июля, на балу в австрийском посольстве, закончившемся так трагически, он протолкался сквозь толпу приглашенных до герцога Кадорского. Он употреблял все усилия заставить того высказаться, но получал только уклончивые ответы. “Мы предоставили дела их течению. Я нахожусь в полном неведении относительно мнения императора…” – говорил герцог и тотчас же “отворачивался от него, отвечая на приветствия или раскланиваясь с другими”. [571]Но швед не отставал от него, стараясь обратить на себя его внимание, как вдруг поднявшийся со всех сторон зловещий крик: “Пожар!” поневоле заставил его прервать разговор. Лагельбиельке должен был отказаться от удовлетворения своего любопытства, хотя молчание, которое хранили в его присутствии, приводило его в отчаяние. Он приписывал это умышленному равнодушию и пренебрежению к Швеции, “Нас слишком презирают здесь”, – печально говорил он. [572]В промежуток времени между концом июня и первыми числами июля он спешно отправит в Стокгольм несколько курьеров. С ними он доносил о непредвиденных событиях, об образовавшейся партии Бернадота, но не был в состоянии пролить свет на желания императора.

В период описываемых событий шведское правительство далеко было от мысли серьезно отнестись к кандидатуре маршала, хотя она и начала уже пролагать себе дорогу в низших слоях народа и в войске. Но такой взгляд правительства ничуть не ослабил его горячего желания узнать, кого из конкурентов предпочитает император. Нетерпение его возросло еще более под влиянием тревожных симптомов. В Стокгольме только что произошел взрыв дремавших в народных массах инстинктов беспорядка и анархии. 20 июня было привезено в столицу тело наследного принца. Во время похоронного шествия из кортежа был вырван и зверски умерщвлен разъяренной толпой фельдмаршал, граф Ферзен, на которого, главным образом, падали несправедливые подозрения. Это было делом демагогии, выступившей на сцену с присущими ей насилием и покушениями. Перепуганные этим зрелищем Карл XIII и его советники с возрастающим беспокойством обращали взоры на Наполеона. Они хотели видеть в нем богоподобного спасителя своей страны, – того, чье одно слово могло укротить разыгравшиеся страсти, того, кто мог на каком-нибудь одном лице примирить разнородные мнения и снова создать нравственное единство нации. В душевной тревоге они обратились к единственному, жившему в Швеции, представителю Франции, т. е. к скромному секретарю посольства, исполнявшему обязанности поверенного в делах. Дезожье – так звали агента – надоели визитами и замучили вопросами; его умоляли сказать хоть одно слово, которое было бы принято, как приказание. Швеция припадала к стопам Наполеона; она просила сообщить ей его намерения, выражала желание сообразоваться с ними и ходатайствовала только о праве повиноваться. “Пусть император даст нам одного из своих королей, и Швеция будет спасена” [573]– говорил Дезожье старший флигель-адъютант короля Сюремен, не допускавший и мысли, чтобы поверенный в делах не был посвящен в тайну своего двора.

Однако, это было более чем правда, так как Шампаньи, имея в виду отрицательные намерения императора, счел за лучшее прервать всякую переписку в Дезожье, предоставив его самому себе и держа его как бы в одиночном заключении на его далеком посту. Удивленный и обиженный молчанием министра, Дезожье напрягал все силы своего ума, чтобы уловить и разгадать мысль, которая для всех была загадкой. За неимением точных сведений, он вынужден был подхватывать и комментировать самые незначительные симптомы; ему приходилось прислушиваться к малейшим слухам и искать в газетах мнение своего правительства. В это время ему попалась на глаза статья, появившаяся 17 июня в Journal de Empire. Как известно, в этой статье, отразившей проскользнувшую в уме императора мысль, говорилось в сочувственных выражениях о датском короле. Это неопределенное указание отвечало личным симпатиям Дезожье. Как и большинство наших заграничных агентов, он находился под влиянием традиций и придерживался принципов нашей старой политики. Он считал выгодным сплотить, скандинавские государства и таким образом создать из них преграду развивающемуся могуществу России. Одобренный словами статьи официальной газеты, он вообразил, что, действуя в смысле своих личных симпатий, он будет действовать сообразно видам своего двора. Заклинаемый обступившими его шведами, высказать свое мнение и деятельна выступить в качестве представителя Франции, он не был настолько благоразумен, чтобы отказаться от предлагаемой ему роли. Он дал волю своему языку и дважды, 4 и 5 июля, высказался за датского короля и за слияния корон, выставляя эту меру как средство защиты и борьбы против России.

“Теперь, – сказал он шведам, – ваша страна зависит от милости русских… Возможно, что скоро настанет конец нашим добрым отношениям с ними. Если вы тогда не будете сильнее, чем теперь, то с Швецией будет покончено: сорока тысяч русских достаточно для ее завоевания. Если же, наоборот, вы соединитесь, Север будет совсем иным. Армии от восьмидесяти до ста тысяч человек, которую соединенное королевство в состоянии выставить против русских, будет более чем достаточно, чтобы сдержать их. Если император вынужден будет вести с ними войну, он, конечно, победит их, как победил и других своих врагов, и продиктованный им мир вернет вам Финляндию, если к тому времени вы сами не завоюете ее обратно. Кто знает, не будет ли когда-нибудь Петербург зависеть от Скандинавского королевства?.. [574]