Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

“Вот, Милостивый Государь, – говорится в заключительных словах инструкции, – канва для ваших разговоров с русским министром. Эти взгляды, которые требуют величайшей осторожности, должны исходить как бы от вас самих, а не от вашего двора. Их надо представить в виде предположений, с которыми вы лично забегаете вперед. Вам даже неизвестно, каковы взгляды Императора; но вы знаете, что его понятия о чести и справедливости, об узах, связующих его с теми, кто ему служит, могут заставить его склониться к подобному разделу. Вы знаете также, что, верный союз с Россией, желая поддержать его при помощи тех самых выгод, которые Россия от него получает, стремясь в настоящей войне только к тому, чтобы упрочить спокойствие на континенте и вознаградить своих союзников за их усилия, он на первом месте ставит Россию, которая, конечно, извлечет из союза большие выгоды, так как она приобретет и присоединит к своему государству Валахию, Молдавию, Финляндию и миллион душ в Галиции, тогда как Франция не будет увеличена и на одну деревню и будет иметь только ту выгоду, что уплатит долги признательности.

“Действуйте осторожно, намеками; зондируйте почву, обсуждайте вопрос, подготовляйте умы к более определенным предложениям, но не показывайте ни депеш, ни вашей игры. Предупреждайте всякое подозрение, а тем более недоверие.

“В этой депеше я предполагаю, что Галиция вся отделена от Австрии. В случае, если можно будет отделить только часть Галиции, России будет принадлежать только одна пятая отделенной части. Будут приложены особые заботы, чтобы выбрать районы, где преобладает греческое вероисповедание.

“Я снова возвращаюсь к предмету этого письма для того, чтобы вы не ошиблись в его значении. Вопрос идет вовсе не о том, чтобы ознакомить Россию с нашими видами, еще менее о том, чтобы сделать ей прямое предложение, а только о том, чтобы выведать ее желания – узнать, может ли приманка миллионного населения, которое составит ее долю, заставить ее добровольно согласиться на вышеуказанный раздел Галиции. Император желает прежде всего оставаться с ней в добром согласии; следовательно, вы не должны отваживаться ни на что, что могло бы охладить ее к нашему делу и отдалить от нас. Целью ваших усилий должно быть – склонить ее согласиться со взглядами, которые я вам сообщаю. Император будет вам благодарен за успех, но рекомендует быть крайне осторожным” [159].

В конце письма Коленкуру предписывалось держать своего повелителя в курсе дела и сообщать ему с курьерами, шаг за шагом, о сделанных шагах и о полученных результатах. Несмотря на значительное расстояние от Петербурга до Вены, можно было надеяться, что первый из курьеров, если он будет спешить, прибудет в Вену через двадцать, двадцать пять дней. Сверх того, можно было ожидать, что Александр еще до этого сам прольет первый луч света или в ответе на последние письма императора, или присылкой уполномоченного, или же каким-либо интимным или официальным сообщением. Наполеон надеется довольно скоро иметь под собой твердую почву. Но пока он не получит или не уловит какого-либо указания, он считает невозможным определенно говорить с австрийцами и предъявлять им точные требования. Итак, все зависит от того, насколько предупредительно отнесутся к нему в Петербурге. Если Россия не согласится на значительное увеличение герцогства, он должен будет потребовать у Австрии меньше в Галиции, но зато больше в других областях, если же Россия снизойдет к его желаниям, он может отнести на Галицию почти полностью жертвы, которые побежденное государство должно будет понести.

В силу этого он приглашает своего уполномоченного в Альтенбурге – впредь до новых приказаний – держаться общих мест. Конечно, говорится ему, было бы хорошо теперь же условиться относительно основ, установить исходную точку. Определить, сколько земли должна будет уступить Австрия, не касаясь вопроса, в каких провинциях. Шампаньи должен будет сперва сослаться на принцип uti possidetis. Император, скажет он, считает себя вправе получить известное количество областей, равное по поверхности и населению тем провинциям, которые он теперь удерживает за собой по праву победы и завоевания. На это чрезмерное требование австрийцы, вероятно, ответят предложениями с своей стороны, конечно, в меньших размерах, но также общего характера. Благодаря взаимным уступкам, стороны могут сблизиться, придти к соглашению относительно средней цифры земель и населения, точное определение которых придется сделать впоследствии; одним словом, могут сговориться относительно количества, не касаясь качества. Необходимо, чтобы наша миссия стала именно на эту почву и упорно держалась на ней, остерегаясь не только выдавать свои виды, но даже избегая всякого слова, которое могло бы повредить нам в глазах России. Поэтому Наполеон требует, чтобы все, что будет сказано во время переговоров, заносилось в протокол: протоколы будут тщательно редактированы и сообщены в Петербург. В случае надобности они будут служить доказательством против лживых обвинений и небескорыстной “болтовни” [160]. Впрочем, по всем вопросам Шампаньи должен говорить мало, он должен выжидать противника и ничуть не беспокоиться по поводу того, что переговоры затягиваются. “Не давайте заметить, что вы торопитесь”,– таково было последнее слово императора, когда он отправлял его в Альтенбург [161]. Устроившись в сердце Австрии, непрерывно получая подкрепления, усиливая с каждым днем свое военное положение, истощая доходы врагов долго длящейся оккупацией их провинций, “продовольствуясь за их счет” [162], Наполеон не видит никакого неудобства затянуть прения. Главное, чего он желает, это – выиграть время, пока Россия не доставит ему какой-нибудь основы, необходимой для его решения [163].

Однако и Австрия усвоила подобную же тактику. Взгляды и поведение России точно так же во многом входили в ее расчеты. Под впечатлением Ваграма Австрия смирилась и просила пощады; теперь же, немного оправившись от удара, она сознавала, что далеко не в такой степени разбита, чтобы соглашаться на всякие условия. В замке Дотис, [164]куда укрылся двор, идея вести войну до последней крайности еще сохранила своих приверженцев. Император Франц не отказывался от мысли возобновить военные действия в том случае, если победитель слишком тягостным миром вздумает причинить Австрии смертельные увечья. Он охотнее предпочел бы с честью пасть с оружием в руках, чем подписать договор, который привел бы его монархию к бесславному и верному упадку. Для отчаянной борьбы он уповал на силу своей армии, на преданность подданных, и не совсем отчаивался во внешней поддержке. Он все еще вел переговоры с Пруссией [165]; рассчитывал на скорую диверсию англичан, которую они не прочь были сделать на Вальхерен, на не прекращающиеся военные действия в Испании, но, в особенности, его взоры обращались к России. Он старался проникнуть в это немое государство, уяснить себе тайну его намерений. Хотя Россия и объявила ему войну, но не вела ее. Следует ли, думал он, из такого двусмысленного поведения сделать вывод, что она искренне желает сохранения Австрии и неприкосновенности ее владений? Нельзя ли добиться, чтобы она яснее определила свои отношения, чтобы вмешалась хотя бы дипломатическим путем, ограничила требования победителя, пригрозив ему в противном случае совсем покинуть его? Пока Россия не снимет покрова с своих намерений, император Франц не хотел подписывать ни одного слишком тяжелого условия. Он решил, что прежде всего “нужно позондировать Россию и готовиться к новой борьбе [166]. 30 июля он написал Александру письмо и в нем между строк робко обратился к нему с мольбой. Он выразил надежду, даже уверенность, “что интересы Австрии не останутся навсегда чуждыми России” [167]. Если бы царь не захотел его понять, если бы он преклонился пред успехом и крепче приковал себя к победителю, тогда – и только тогда – настало бы время склонить голову и смириться. Пока же император Франц определил своим уполномоченным их роль и речь в следующих выражениях: “Уполномоченные постараются выиграть время до конца августа и воспользоваться этой отсрочкой, чтобы выяснить намерения Наполеона” [168].