Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

27 октября Коленкур получил текст Венского договора с предписанием сообщить его русскому правительству. Он исполнил эту неблагодарную обязанность. В своем донесении он писал: “Я отправился к Императору, соблаговолившему тотчас же дать мне аудиенцию. Входя, он спросил меня: – Это договор? – Я ответил вручением ему договора и, следуя наставлениям, переданным мне министерством Вашего Величества депешею от 14 октября, приступил к объяснению. Император остановил меня, чтобы прочесть договор. Он пробежал его, не проронив ни одного слова, но не скрывая, что не был им удовлетворен. Он довольно долго хранил молчание и прервал его только для того, чтобы сказать, что плохо вознагражден за свою преданность; в особенности за то, что, передав Вашему Величеству свои права и интересы, помог вам в переговорах. Я хотел отвечать, имея в виду указать на ценность того, что он получил. Император – впрочем, совершенно спокойно – остановил меня и заговорил со мной о других делах. Он взял со своего письменного стола приговор по делу генерала Горчакова (за свое подозрительное поведение во время кампании этот генерал ради удовлетворения Франции был отрешен от должности) и сказал мне, что по числу, выставленному на приказе по армии, в котором помещен приговор, я могу видеть, что суд над генералом был уже давно, что, впрочем, он показывает приказ только для личного моего сведения и только потому, что у нас был разговор об этом. Потом Император заговорил о безразличных вещах и отпустил меня” [240].

В следующие дни посланник пользовался приемом, как и раньше, запросто, во всякое время, но характер, приема был иной. Император был холоден, говорил мало и только изредка, намеками, касался политики. Иногда горькое слово, брошенное в разговоре, показывало, насколько глубока и жгуча была рана, нанесенная его самолюбию, его чувству собственного достоинства, его интересам. Однажды он сказал, что лица, ведшие переговоры в Вене, поступили как раз вопреки его указаниям. [241]Когда посланник заговорил о мерах, которыми имелось в виду его успокоить, он с нетерпением в голосе сказал, что император Наполеон должен был знать о его истинных желаниях, что было время, когда об этом достаточно говорилось. В обществе загудели недовольные голоса, а вернувшийся из Финляндии канцлер Румянцев так и замер от изумления.

Письмо Шампаньи к Румянцеву, в котором предлагалось уничтожить самое имя Польши в настоящем и в будущем, пришло через десять дней после вручения договора. Чтобы исправить произведенное впечатление, это было поздновато: удар был нанесен. Тем не менее, Александр был очень поражен решительными и определенными выражениями письма. Никогда еще Франция не говорила с ним таким языком. Он нашел в нем, согласно его выражению, “нечто в духе союза” [242]и почувствовал серьезное облегчение.

Он объявил, что готов принять столь положительно предложенные гарантии, но с условием, чтобы они были даны Францией в форме точного обязательства. В сношениях с Наполеоном он не придавал уже значения словам, а требовал документа. Сперва он говорил только о письменном обеспечении, затем, делаясь смелее и точнее поясняя свою мысль, потребовал определенного договора. Он выразил желание, чтобы император Наполеон принял на себя обязательство – никогда не восстанавливать Польши; чтобы к этой статье была прибавлена особая статья, гарантирующая владения, приобретенные по разделам, не исключая пояснительных и добавочных статей. Он говорил, что, если этот договор пройдет, он согласится забыть свои обиды; что, когда будут устранены препятствия, к несчастью, возникшие на пути союза, союз опять примет величественное и плавное течение. При мысли об этих утешительных перспективах чело царя прояснилось; как будто мир вновь нисходил в его душу. Но, возвращаясь постоянно к своему договору, он требовал, чтобы он был таким, как он его понимал, и по той выразительности, какую принимали тогда его слова, по его манере взвешивать каждую фразу, каждое слово, чувствовалось, что он высказывал свои непреложные условия и ставил ultimatum'oм своей дружбы [243].

Что касается Румянцева, то он выражался гораздо определеннее, тем более, что в промежуток времени между его возвращением в Петербург и прибытием Венского договора он не подражал сдержанности своего государя и не разделял его стыдливого смущения. Смело приступив к вопросу о Галиции в то время, когда Наполеон решал его в Вене, он представил проект раздела всецело в пользу России. Так как Франция не приняла в расчет желаний, высказывая которые он вовсе не находил предосудительным, он считал себя вправе добиваться исправления договора и упорно требовал этого. Увеличив окончательным присоединением Финляндии территорию империи, он отдался всецело польским делам. Они сделались его единственной заботой, его исключительной и всепоглощающей думой, как бы темным пятном, от которого он всеми силами хотел очистить горизонт. В разговоре с герцогом Виченцы он всегда говорил о союзе, как верующий, убежденный сторонник, но ставил его в зависимости от принятия важной меры, при помощи которой Наполеон рассеял бы надежды варшавян и охладил бы их энтузиазм. Он говорил, что обязанность Франции исправить зло, которое она создала, что ее дело – подавить волнение, которому она дала возможность возникнуть и распространиться. “Поляки опьянели, – говорил престарелый министр, – следует их отрезвить” [244].

– Впрочем, – прибавил он, – даже предполагая, что император Александр безропотно покорится необходимости, что он закроет глаза на внешнюю опасность, угрожающую его государству, возрастающее внутреннее недовольство не позволит ему чрезмерной уступчивости. Движение в высших классах, продолжал он, сделалось слишком сильным и приняло размеры столь тревожные, что несколько слов, брошенных свыше и даже поддержанных строгими мерами, не смогут восстановить спокойствия, не сделают людей покорными и не рассеют справедливых опасений. Доверие не создается указами. При настоящих условиях император Александр не может, не подвергая себя серьезной опасности, откладывать удовлетворения, которого требуют его подданные. Ошибочно полагают, говорил Румянцев в минуту откровенности, будто самодержец вполне независим в своих решениях; по закону – да, его власть не ограничена, но в действительности он должен считаться с мнением светского общества и, в известной мере, управлять вместе с ним. Отсюда вытекает для России исключительный образ правления: это – деспотизм, ограниченный салонами. Такой режим – не новость; он действует давно. И Румянцев, прибегая к своим воспоминаниям, к своей долголетней опытности, приводил факты и примеры, которые могли дать нам возможность лучше узнать и понять Россию. Он говорил: “Император Наполеон, да и вообще все у нас, ошибаются насчет нашей страны. Ее плохо знают. У вас думают, что Император управляет деспотически, что простого указа достаточно, чтобы изменить мнение общества, или, по крайней мере, все решать, не считаясь с ним. Император Наполеон часто в разговоре со мной называл пустой болтовней тот вид оппозиции, которая проявляется здесь. Он думает, что государь может все сделать одним мановением руки; он ошибается… Императрица Екатерина отлично знала нашу страну; поэтому-то она внимательно относилась ко мнению всех, она считалась даже с оппозиционным духом некоторых престарелых женщин; она сама мне говорила это” [245]. Пользуясь такими кстати приведенными воспоминаниями и соображениями, Румянцев подыскивал доводы в пользу необходимости требовать немедленного доказательства на деле, т. е. договора, который мог бы успокоить умы и помочь честным и примирительным намерениям правительства, – одним словом, такого, который придал бы союзу национальную окраску.