С. Южаков - Михаил Сперанский. Его жизнь и общественная деятельность

Сперанский сам начинал видеть, что он становится не ко двору. Еще в начале 1811 года он просил у Александра отставки от должности государственного секретаря и статс-секретаря по делам Финляндии. В записке, поданной им по этому поводу, находим следующие поучительные и благородные строки: “Представляясь попеременно то в виде директора комиссии, то в виде государственного секретаря; являясь, по повелению Вашему, то с проектом новых государственных постановлений, то с финансовыми операциями, то со множеством текущих дел, я слишком часто и на всех почти путях встречаюсь и со страстями, и с самолюбием, и с завистью, а еще более с неразумием. Кто может устоять против всех сих встреч? В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и сделался наконец записным иллюминатом. Толпа подьячих преследовала меня за указ 6 августа эпиграммами и карикатурами. Другая такая же толпа вельмож, со всею их свитою, с женами и детьми, меня, заключенного в моем кабинете, одного, без всяких связей, меня, ни по роду моему, ни по имуществу не принадлежащего к их сословию, целыми родами преследуют, как опасного уновителя. Я знаю, что большая их часть и сама не верит сим нелепостям, но, скрывая собственные страсти под личиной общественной пользы, они личную свою вражду стараются украсить именем вражды государственной. Я знаю, что те же люди превозносили меня и правила мои до небес, когда предполагали, что я во всем буду с ними соглашаться, когда воображали найти во мне послушного клиента и когда пользы их страстей требовали противоположить меня другому. Я был тогда один из лучших и надежнейших исполнителей. Но как только движением дела был я приведен в противоположность им и в разногласие, так скоро превратился в человека опасного и во все то, что Вашему Величеству известно более, нежели мне. В сем положении мне остается или уступить им, или терпеть их гонение. Первое я считаю вредным службе, унизительным для себя и даже опасным. Дружба их еще более тягостна для меня, нежели разномыслие. К чему мне разделять с ними дух партий, худую их славу и то пренебрежение, коими они покрыты в глазах людей благомыслящих? Следовательно, остается мне выбрать второе. Смею думать, что терпение мое и опыт опровергнут все их наветы. Удостоверен я также, что одно слово Ваше всегда довлеет отразить их покушения. Но к чему, Всемилостивейший Государь, буду я обременять Вас своим положением, когда есть самый простой способ из него выйти и раз навсегда прекратить тягостные для Вас и обидные для меня нарекания?”

Александр, однако, не принял отставки Сперанского и оставил его во всех должностях и обязанностях. Сперанский продолжал свое дело с прежней энергией, хотя и без прежней уверенности в его полном осуществлении. Последнее видно из его частной переписки этого времени, а первое – из массы совершенного им за этот последний год его государственной деятельности.

Что было совершено Сперанским в это время, видно из следующего беглого перечисления: учреждение министерств, проект учреждения сената, третья часть гражданского уложения, проект устава о судопроизводстве, таможенный тариф и пр. А мысли его о вероятной будущности его планов видны из следующего отрывка из письма его к Столыпину в октябре 1811 года: “Поездка, а паче воздержание от излишних затей по службе возвратили мне почти все мое здоровье. Я называю излишними затеями все мои предположения и желание двинуть грубую толпу, которую никак сдвинуть с места не можно”.

Разномыслие между императором и Сперанским постепенно увеличивалось и к началу 1812 года, как выше упомянуто, стало столь значительным, что удаление Сперанского сделалось естественным и необходимым выводом из этого факта. Вельможные враги Сперанского постарались о том, чтобы вместе с разномыслием поселить в душе Александра неудовольствие и недоверие. Самая беззастенчивая клевета, прямая фальсификация и подделка документов, явно измышленные ложные сведения – таковы были орудия, низвергнувшие Сперанского и превратившие его удаление, исторически естественное, в жестокое падение и беспощадную расправу, которою так трагически завершилась государственная деятельность этого благородного и высокодаровитого государственного человека, так много и бескорыстно потрудившегося на пользу общую и для славы своего государя и своего отечества. Мы уже видели, что в самом начале 1811 года Сперанский настолько ощутил разномыслие с Александром, что просился в отставку. Из этой записки ясно также, что уже тогда, за год с лишком до его падения, он был окружен сплетнями, клеветами и интригами, о которых он говорит с благородным презрением. Были в то время уже и доносы императору. Это видно из той же просьбы об отставке.

В феврале Александр не принял этой просьбы и разрешил дальнейшие шаги реформы (учреждение министерств и сената); в марте подал свою Записку Карамзин, а в августе Александр уже поручает министру полиции Балашову установить тайный надзор за Сперанским и его личными друзьями. К этому времени, стало быть, вместе с усилившимся разномыслием, в душе Александра уже возникло и недоверие к Сперанскому. Не внушено ли было ему подозрение, что Сперанский, разочарованный в возможности осуществить свои заветные идеи при помощи и по желанию Александра, способен искать путей и средств осуществить их помимо и даже вопреки его воле и намерениям? Несколько позднее, в декабре того же 1811 года, Александр серьезно подозревал его в принадлежности к тайному международному союзу иллюминатов и почти верил, что Сперанский – глава этого революционного масонства в России. Так развивалась постепенно интрига, руководимая опытными и испытанными в придворных интригах царедворцами. “Сперва, однако, – читаем мы у барона Корфа, – они предпочли попытаться на разделение со Сперанским власти, что, во всяком случае, казалось тогда (во второй половине 1811 года) легче, чем ее сокрушить. Два лица, уже облеченные в некоторой степени доверием государя, предложили его любимцу приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо монарха, безгласный тайный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя государственный совет, сенат и министерства единственно в виде своих орудий. С негодованием отвергнул Сперанский их предложение, но он имел неосторожность, по чувству ли презрения к ним, или, может быть, по другому тонкому чувству, по неспособности к доносу, умолчать о том пред государем”. Биограф Сперанского считает это “благородное отвращение от доноса непростительною политическою ошибкой”. “Промолчав, Сперанский дал своим врагам способ сложить вину своих замыслов на него, связать ему руки, заподозрить его искренность”. “Падение его сделалось неизбежным”, – заканчивает барон Корф рассказ свой об этом эпизоде, поясняя, что Сперанский “не разглядел расставленные ему сети”.