Петр Врангель - Записки

Со времени последнего приезда моего в ставку наше стратегическое положение значительно ухудшилось. Конница противника в стыке Добровольческой и Донской армий, оттеснив наши части, глубоко врезалась в наш фронт, угрожая тылу Добровольческой армии, 1-ый корпус поспешно отходил. Орел, Курск были оставлены и наш фронт быстро приближался к Харькову. В тылу, в Екатеринославской губернии, кипели восстания. В связи с неудачами на фронте росло неудовольствие в тылу. Предпринятое генералом Юденичем наступление на Петроград закончилось неудачей, остатки его армии отошли в Эстонию. Разбитые армии адмирала Колчака поспешно отходили на восток. Гроза надвигалась…

Я прибыл в Таганрог 10-го утром и прямо с вокзала отправился к Главнокомандующему, где застал генерала Романовского. Доложив обстановку, я упомянул о вчерашнем разговоре моем с атаманом.

– «Конечно», сказал генерал Деникин, «генерал Филимонов атаманом быть не может, он главный виновник всего происшедшего», (10-го генерал Филимонов сложил свои полномочия).

Затем я спросил, кого Главнокомандующий считал бы желательным видеть во главе края; генерал Покровский, весьма, видимо, желавший быть выбранным атаманом, имел на это мало шансов. Другим кандидатом был генерал Науменко.

Со своей стороны я полагал, что наилучшим атаманом был бы последний. Главнокомандующий ответил, что в это дело не считает возможным вмешиваться. Присутствующий генерал Романовский заметил, что генерал Покровский, прекрасно выполнивший возложенное на него поручение, видимо, рассчитывает на поддержку его ставкой в его домоганиях.

– «Во всяком случае, если будете говорить с ним, скажите, что Главнокомандующий о нем позаботится», добавил, обращаясь ко мне, генерал Романовский.

Закончив доклад о событиях на Кубани, я просил Главнокомандующего разрешения высказать несколько соображений по оперативным вопросам. Я вновь доложил, что выход из настоящего тяжелого положения я вижу лишь в принятии крупного решения – срочной переброски из состава Кавказской армии части конницы в район Купянска для усиления действовавшей там нашей конной группы.

Остававшиеся в этом случае части Кавказской армии я предлагал свести в отдельный корпус, поставив во главе его генерала Покровского. Об этом я доносил телеграфно еще 18-го октября. Генерал Деникин молча выслушал меня:

– «Хорошо, я подумаю», сказал он, «когда вы думаете ехать?».

Я ответил, что думаю ехать сегодня в Ростов, где мне надо было повидать генерала Лукомского и других лиц по ряду служебных вопросов. Генерал Деникин приказал мне ожидать его в Ростове, где он должен был быть во вторник.

В 5 часов я выехал в Ростов.

О приезде моем уже знали несколько человек, желавших меня видеть, ждали меня на вокзале. Весь вечер и весь следующий день приток посетителей не прекращался. Все задавали один вопрос: «Уволен ли Май-Маевский?» «Состоялось ли ваше назначение?». Получив отрицательный ответ, негодовали, обвиняли генерала Деникина, ругали Май-Маевского.

Еще недавно глухое недовольство Главнокомандующим прорвалось наружу. По мере приближения фронта неудовольствие в тылу росло. Безобразная пьяная жизнь командующего Добровольческой армии, распущенность войск, разврат и самоуправство в тылу не были уже секретом ни для кого. Все ясно сознавали, что так дальше продолжаться не может, что мы быстрыми шагами идем к гибели. Многие из ближайших помощников Главнокомандующего и ряд общественных деятелей указывали генералу Деникину на необходимость замены генерала Май-Маевского другим лицом, с должным авторитетом в глазах армии и общества. Каждый хотел верить, что дело в твердых и умелых руках еще поправимо. В поисках преемника генерала Май-Маевского остановились на мне.

Меня всячески выдвигали. В эти тревожные дни это было злобой дня. Стоило мне приехать в какое-либо учреждение, как сбегались все служащие, толпа собиралась вокруг моего автомобиля. На почтово-телеграфной станции, куда я приехал для переговоров по аппарату с Царицыном, чиновники и телеграфисты сделали мне целую овацию – кричали «ура» и аплодировали.

Всем этим охотно пользовались враждебные Главнокомандующему круги, стремясь противопоставить имя мое генералу Деникину.

События на Кубани встречены были обществом весьма сочувственно. В атмосфере безвластия и готовящегося развала всякое проявление твердости власти приветствовалось.

Утром 11-го я получил донесение генерала Шатилова о переходе противника в наступление против наших частей на левом берегу Волги. Донесение было спокойное, генерал Шатилов считал наше положение вполне прочным. Тем не мене, я решил поспешить вернуться в армию и лишь дождаться в Ростове Главнокомандующего.

Все слышанное здесь, замеченное мною некоторое колебание генерала Деникина, в связи с высказанными мною оперативными соображениями, приказание Главнокомандующего ожидать его здесь в Ростове для получения окончательного его решения по этому вопросу, наконец, сказанное в присутствии Главнокомандующего генералом Романовским фраза, что генерал Покровский может рассчитывать на какое-то новое назначение – все это вместе взятое заставляло меня думать, что генерал Деникин склоняется к передаче мне командования Добровольческой армией. Еще месяц тому назад я с радостью бы принял это назначение. Тогда еще наше положение на этом главном участке фронта можно было исправить, а соответствующей работой в тылу его закрепить. Теперь могло быть уже поздно. Армия находилась в полном отступлении. Расстройство тыла увеличивалось с каждым днем. Трудно было рассчитывать, что мне, почти чуждому войскам армии человеку, едва знакомому с местными условиями, удастся успешно справиться с почти безнадежной задачей.

Мучительные мысли лезли в голову. Однако, долг подсказывал, что я не вправе отказаться.

Поздно вечером генерал Покровский вызвал меня к аппарату и сообщил, что «Сегодня были выборы атамана, объединились на нейтрализующем кандидате и 350 голосами провели Успенского».

На мой вопрос: «Чем объясняете Вы это?» Генерал Покровский ответил, что его «боятся и слишком еще свежа рана. Науменко неприемлем, благодаря своей, с одной стороны, честной работе в качестве походного атамана, с другой же, что главное, по причине близости к Филимонову, других же кандидатом не было совершенно. Случайно кто-то указал, что на белом свете тихо мирно живет Николай Митрофанович, находящийся в дружбе со ставкой. Все решили, что это выход, и провели его подавляющим большинством».

Вернувшись в поезд, я нашел письмо Главнокомандующего:

«11 ноября 1919 года. Многоуважаемый Барон Петр Николаевич,