Михаил Филиппов - Ян Гус. Его жизнь и реформаторская деятельность

В роли синодального проповедника Гус мог действовать еще смелее прежнего. К этому времени слава его так возросла, что даже враги Гуса отзывались о нем с уважением. Он вел жизнь аскета. Изнуряя себя постами и бессонными ночами, Гус становился неузнаваем. Его бледное, исхудалое лицо, украшенное бородою, которой Гус не брил, по обычаю многих западнославянских католических священников, его задумчивые глаза, как бы занятые внутренним созерцанием, поражали зрителей еще прежде, чем раздавался его голос. Один из личных врагов Гуса пишет о нем: “Жизнь его была сурова, поведение безупречно, бескорыстие такое, что он никогда ничего не брал за требы и не принимал никаких даров и приношений”. Красноречие Гуса было своеобразно. Он не поражал сразу слушателей, речь его не была ни пылкою, ни блестящею, но оставляла глубокое и прочное впечатление. На слушателей действовала, главным образом, сила и искренность его убеждения. “Он был неутомим, – пишет о Гусе один чешский писатель, – он постоянно утешал, проповедовал и писал”. В проповедях Гус не щадил и духовных лиц; он не останавливался и перед порицанием своего покровителя – архиепископа.

Обличения Гуса были суровы и беспощадны. Он говорил о высокомерии духовенства, о погоне за иерархическими повышениями, о корыстолюбии и жадности. В своих синодальных проповедях Гус не касался католической догмы, но обличения нажили ему гораздо больше врагов, чем если бы он произносил самые еретические мнения. Щадя догму, Гус проповедовал главным образом необходимость согласования веры с делами. “Напрасно думают, – говорил Гус в одной из проповедей, – что легче заслужить прощение грехов, сооружая храмы, чем если помогаешь бедным”. Во всех проповедях Гуса учение о деятельной помощи ближнему всегда занимает первое место. Некоторые его выражения чрезвычайно смелы для того времени. “Лучше – говорил он, – употребить грош на божье дело при жизни, чем оставить священникам, по духовному завещанию, столько золота, чтобы им можно было заполнить все пространство между небом и землею”. Ведя аскетическую жизнь, Гус вовсе не указывал другим на физическое воздержание, как на существенное средство спасения души. “Лучше, – говорит он, – снести без гнева одну обиду, чем изломать на своей спине столько прутьев, сколько может доставить целый лес”. “Лучше унизиться перед низшим себя, нежели совершить богомолье с одного края земли до другого”. Гус резко порицал духовных лиц, злоупотреблявших правом отлучения, и советовал им сначала отлучить самих себя от грехов и пороков. Задолго до Лютера он громил продавцов индульгенций и хищных монахов, “которые, с дозволением или без дозволения, устраивают никому неизвестные празднества, выдумывают чудеса, грабят бедный народ и разрушают Христову церковь”. Советуя духовенству обратиться к примерам первых веков христианства, Гус, однако, нисколько не идеализировал официального византийского благочестия; еще менее идеализировал он папскую власть. “Христос, – говорит Гус, – запретил своим ученикам всякую мирскую власть; но слова его были забыты с тех пор, как император Константин дал папе царство... Богатство отравило и испортило церковь. Откуда войны, отлучения, ссоры между папами и епископами? Собаки грызутся из-за кости. Отнимите кость – и мир будет восстановлен... Откуда подкуп, симония, откуда наглость духовных лиц, откуда прелюбодеяния? Все от этого яда”.

Народ, давно подготовленный к таким речам, с восторгом слушал Гуса; духовенство еще не смело идти против влияния архиепископа, многих феодалов и самого двора. Королева София явно покровительствовала Гусу и назначила его своим капелланом и исповедником.

Не менее смело и энергично действовал Гус, искореняя народные суеверия. Он понимал, что корыстолюбивое духовенство и невежественный народ – это два элемента, постоянно идущие рука об руку. В этом случае Гуса поддерживал также архиепископ, не веривший ни в какие чудеса.

До сведения архиепископа дошло, между прочим, что в маленьком городишке Вильснак, подле Виттенберга, находится будто бы необычайная драгоценность, а именно живая кровь Христова, – разумеется, чудотворная и исцеляющая больных. Народ стремился тысячами в этот городок, не только из Северной, Германии, но и из всей Средней Европы. Пражские монахи также поддерживали славу Вильснака, возвратившиеся богомольцы рассказывали о чудесах. Архиепископ Збынек решил, наконец, исследовать вопрос и назначил комиссию из трех магистров. Одним из них был Гус. Исследование показало, что все так называемые чудеса были обманом легковерных людей. Об одном хромом мальчике говорили, что он получил чудесное исцеление: оказалось, что у него нога болит хуже прежнего. Один пражский житель, явившись на богомолье в Вильснак, пожертвовал в храм серебряную руку, надеясь исцелить свою, пораженную параличом. Не получив исцеления, он нарочно остался еще на несколько дней. Стоя в храме, он увидел, что на кафедру взошел священник, который, показывая народу серебряную руку, стал торжественно рассказывать об исцелении. Тут больной не выдержал и закричал: “Поп, зачем лжешь! у меня рука такая же, как и была!” В таком роде оказались и прочие чудеса. Результатом этого исследования, произведенного, главным образом, Гусом, было издание архиепископского повеления, чтобы раз в месяц в каждом приходе произносилась проповедь против путешествия на богомолье в Вильснак. Сверх того, архиепископ поручил Гусу написать ученый трактат по этому предмету. Гус написал сочинение, в котором доказывал, что ни одна капля крови Христа не может теперь где-либо находиться. Рассуждая о крови Христовой, Гусу поневоле пришлось коснуться католического учения об евхаристии. Критика Гуса в этом случае не идет вразрез с католической догмой, но и не сходится с ней. Гус доказывает, что в таинстве причащения следует допускать только “невидимое” присутствие крови и плоти. Что касается чудес вообще, Гус высказывается об этом весьма прямо. “Требование чудес, – говорит он, – есть доказательство маловерия. Истинному христианину не надо ни знамений, ни чудес... Если бы священники твердо держались Евангелия, они предпочли бы говорить народу об учении Христа, вместо того чтобы рассказывать о мнимых чудесах”.

Коснувшись первых сочинений Гуса, необходимо сказать несколько слов о собственно литературном их значении. Хотя историческая роль Гуса основана более на его жизни, чем на его книгах, но как писатель Гус смело может быть сопоставлен с Лютером. То, что Лютер сделал для немецкой речи, сделано Гусом для чешского языка. Его чешские сочинения освободили литературную чешскую речь от условной ходульной риторики и сблизили ее с народным языком. Слог Гуса чист и ясен и вполне соответствует ясности его мыслей. Стремясь к правдивости и простоте во всем, Гус обнаружил эти качества даже в своей реформе чешского правописания. Прежние сложные и неуклюжие сочетания согласных он заменил так называемыми диакритическими знаками, обозначающими шипящие звуки, например, ш, ч, ж. С небольшими изменениями правописание Гуса удержалось в чешской литературе до сих пор; подобное же правописание принято теперь всеми западными славянами (чехи, словаки, лужичане), кроме поляков, и теми из южных (хорваты, словенцы), которые пишут латинскими буквами. В последнее время даже в польской литературе были попытки усвоить правописание Гуса.