Роберт Леки - Каска вместо подушки

Она провела на Тасмании только несколько месяцев, но, казалось, стала намного старше. Мы отправились в парк и долго не могли наговориться. Шейла хотела пойти в город, но я объяснил, что не могу, и даже тот факт, что утром ей придется возвращаться на Тасманию, ничего не мог изменить.

— Ну, тогда мы можем просто посидеть в парке, — сказала она.

— Постой, — воскликнул я, — у меня идея. Все наши ушли на сорок восемь часов. Я сейчас принесу сюда их спальные мешки и одеяла, а ты сходи за пивом. — С этими словами я протянул ей деньги. — Устроим пикник.

— Янки, ты прелесть, — рассмеялась она. Койки были пусты и темпы. Я собрал одеяла с коек Хохотуна, Здоровяка и своей, свернул их в увесистую скатку и отправился в парк. Шейла пришла туда же с пивом. Я расстелил одеяла под развесистым деревом, мы уселись, и я потянулся к бутылке.

Затем последовал стон разочарования. Она забыла открывалку.

— Не волнуйся, янки, — снова засмеялась она, — мы найдем выход. — С этими словами она поднесла бутылку мельбурнского горького ко рту и зубами откусила пробку.

Ох уж эти австралийские девушки, подумал я, когда восхитительная янтарная жидкость выплеснулась на дерево.

— Знаешь, а ведь это серьезное нарушение, — сказала она, поудобнее устраиваясь рядом со мной. — Это оскорбление королевских владений.

— Что это?

— Вся публичная собственность принадлежит короне. Нечто вроде этого называется оскорблением королевской территории, за это могут даже в тюрьму посадить.

— Здорово! — обрадовался я. — Значит, мы с тобой теперь браконьеры? Вот было бы шоу! А в тюрьму я согласен только вдвоем с тобой, в одну камеру.

Ночь мы провели в парке, а утром, когда серый рассвет отодвинул черную завесу ночи, она ушла — теперь уже навсегда.

Я собрал постельные принадлежности и поволок их обратно на стадион. К моему ужасу, уже началось построение. Держа в руках огромный тюк с одеялами, я был так же незаметен, как слон, явный и очевидный осквернитель королевской территории.

Но я решил, что терять мне нечего, остается держаться как ни в чем не бывало. Зарывшись лицом в тюк, я перешел на рысь.

Я никогда не забуду недоуменное удивление, отразившееся на физиономии Старины Гаппи, когда я протрусил между ним и ротой Н. Я успел пройти шагов десять, когда началось хихиканье, затем свист, сменившийся общим хохотом. Я увеличил скорость. Но смех распространялся быстрее, чем я мог бежать. Теперь я несся с максимальной доступной для меня скоростью, подгоняемый вихрем хохота и крика. Именно он внес меня в ворота и подтолкнул вверх по ступенькам.

Если в ту ночь я оскорбил короля, то мои товарищи с лихвой воздали мне от его имени.

Две вещи могут ограничить человека в большом дебушировании: малярия и караульная служба.

Малярия означает госпиталь, иногда даже отправку домой. Мы так стремились взять от жизни все, что человек, испытывающий дискомфорт из-за приближающегося приступа, все равно упрямо шел в город. Отнюдь не редкими были случаи, когда такого бедолагу находили стоящим у фонарного столба с белым как мел лицом и клацающими зубами, отчаянно пытающимся закутать в тонкую рубашку сотрясаемое ознобом тело. Он из последних сил, цепляясь за остатки ускользающего сознания, старался не упасть и высмотреть такси, которое доставило бы его обратно в лагерь, где можно с облегчением рухнуть на койку в лазарете.

Приступы малярии у Меченого стали сильнее и более частыми. В последний раз, когда я его видел, он лежал на койке в лазарете, который соорудили под стадионом. У него была тяжелая форма малярии, при которой тело полыхает в огне, а кости вытягиваются на дыбе.

Я пришел попрощаться с ним. Прошел слух, что его отправляют домой. Я не был уверен, что он меня узнал, и не лез с вопросами, поскольку такие ужасные страдания не допускают вмешательства другого человеческого существа. Поэтому я молча простился с Меченым, парнем, которого я искренне любил, обладавшего язвительным умом и крепкими нервами. Я несколько минут подержал его обжигающе горячую руку и тихо пробормотал слова прощания. В какой-то момент мне показалось, что он меня все-таки узнал, — его губы скривились, что при наличии определенного воображения можно было принять за попытку улыбнуться. Но я не мог видеть, как он страдает, поэтому отпустил его руку и быстро ушел.

Тех, кто не был подвержен малярии, удержать от варки в общем котле могла только караульная служба. Когда наш батальон заступал на караул, не важно, какая именно рота, мы все оставались в готовности на стадионе.

Это напоминало старые дни в Нью-Ривер, словно время описало круг и вернулось к старым баракам и прежним проблемам — пиво и горючее. Мы возвращались с учебного плаца и мылись. Избавившись от нижнего белья, мы отдавали свои разгоряченные тела приятной прохладе душа.

Потом кто-то хватал ведра — на этот раз требовалось пиво, а не топливо, — а отделение собиралось на свежем воздухе. Там были все: Хохотун, Бегун, Здоровяк, Пень, Эймиш, Джентльмен. Теперь с нами были еще и новички — Широкая Улыбка — очень симпатичный парнишка из Луизианы, прибывший на Гуадалканал намного позже нас, и Большая Лыжа — высокий, длинноногий, болезненно бледный пехотинец, тоже прибывший на Гуадалканал в самом конце военных действий и любивший рассказывать, презрительно кривя губы, о своих военных приключениях на Гавайях и о жене, оставшейся дома. Большая Лыжа был единственным женатым человеком среди нас.

Так мы проводили ночи, сидя на прохладном воздухе в сгущающейся тьме вокруг гигантской подковы, окружающей поле для игры в крикет. Мы пели, слушали бесконечные рассказы или просто мечтали. Песни, которые мы пели, не были нашими собственными. Америка еще не подарила нам песню, которую мы могли бы считать своей. Поэтому мы заимствовали все, что нам нравилось, у всех, у кого могли. У австралийцев мы взяли «Матильду, танцующую вальс» и «Благослови их всех», у англичан, которых мы никогда не видели, — «У меня есть шесть пейсов».

Но вскоре такой жизни пришел конец. День, когда мы перебрались в лагерь в Дапденонге, стал концом сравнительно легкой жизни.

Снова полная боевая выкладка. Каски, лязгающие о ружейные стволы, узкие лямки, врезающиеся в плечи, в едва наросшую на костях плоть. Орущие сержанты, не скрывающие удовольствия от происходящего. Все это повторилось снова, словно старый, внушающий отвращение знакомый заглянул на огонек выпить, свято веря, что его появление в этом городе к добру, но лишь воскресив былую вражду. Мы были в полной готовности и только ожидали приказа выступать.

— Стройся!

— Вперед, марш!

Мгновение молчания, краткий миг пустоты, лишенный звука и движения, отделяющий одну бесконечно малую величину от другой, возможно, самой бесконечности, а затем — до боли знакомый, безошибочно узнаваемый звук: одновременный порывистый вздох большого числа людей, готовящихся выйти на март, а вслед за этим — топот множества ног по мостовой. Мы тронулись в путь.