Кондратий Биркин - Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II

— Вам я верю более, нежели своим, русским! — отвечал им расстрига.

Через четыре дня (20 июня) произошло его торжественное вступление в Москву. Шествие отличалось ослепительной пышностью; впереди выступали поляки, трубачи и литаврщики, будто в ознаменование того, что царь всем обязан Польше, что она проложила ему дорогу к русскому престолу… Плохая рекомендация Димитрию Ивановичу, но добрый народ и внимания не обратил на эту обиду, наносимую его достоинству! Глаза многих тысяч зрителей были обращены единственно на царя, ехавшего верхом на белом коне в богатейшем одеянии и ожерелье, ценимом в 150 000 червонных. День был такой ясный и тихий; колокола так величественно гудели бессловесные хвалы царю своими бронзовыми устами и железными языками… И сам русский народ в эту минуту не напоминал ли своим непостоянством тех же колоколов, которые воспевали в последнее время свою хвалу Годунову, заунывно гудели над его гробом, а теперь так радостно приветствовали самозванца? Когда Димитрий Иванович въехал в Кремль через Москворецкие ворота, внезапно поднявшийся вихрь, крутя пыль и ослепляя участвовавших в процессии, на несколько времени остановил шествие. Этот случай поразил присутствовавших суеверным ужасом, и говор, что вихрь этот не к добру, на несколько минут сменил восторженные клики… На Лобном месте царь, сойдя с коня, прикладывался к иконам, крестным ходом вынесенным ему навстречу, и в эту торжественную минуту трубы и литавры поляков заглушили пение молитв духовенства. Это неуважение к святыне неприятно поразило народ, неудовольствие которого еще усилилось, когда вслед за царем вошли в Успенский собор иноверцы из его свиты — в шлемах на головах и вооруженные. Эту неловкость царь загладил мелодраматической выходкой, разыгранной им в стенах Архангельского собора, где он поклонился гробам венценосных своих предшественников и заплакал пред гробницею Ивана Грозного, мнимого своего родителя: g жив и державствую твоими святыми молитвами!» — сказал при этом во всеуслышание самозванец, а народ, растроганный до слез, повторял: «Воистину это царевич Димитрий!»

говорит самозванец в «Борисе Годунове» Пушкина, и нет сомнения, что эта мысль мелькала в уме смельчака в ту минуту, когда над могилою лютого царя он проливал свои крокодиловы слезы…

В это самое время на Красной площади Богдан Вельский крестным целованием удостоверял народ в том, что новый царь действительно сын Грозного, спасенный от убиения св. Николаем-чудотворцем. За молебствием следовал великолепный пир в кремлевских палатах, на котором, по словам летописца, «вино лилось перед кровью!». Желая достойным образом ознаменовать свое восшествие на родительский престол, царь возвратил свободу всем навлекшим на себя опалу в царствование Годунова, особенно осыпал благодеяниями и почестями семейства Нагих, вызванных из ссылки, возвел в знатные и еще новые при дворе должности Ивана Никитича Романова, Шереметьевых, Голицыных, Долгорукова, Куракина, Скопина-Шуйского, Власьева, Пушкина и многих других. Вызвав из Сийской пустыни Филарета Никитича Романова, самозванец дал ему сан митрополита Ростовского, а супруге его инокине Марфе и малолетнему сыну Михаилу разрешил жить в обители св. Ипатия близ Костромы. Слепому и дряхлому Симеону Бекбулатовичу самозванец пожаловал титул царя и призвал его ко двору; родственникам Годунова он дал воеводства в Сибири… Наконец, приказал перенести и похоронить в Москве из мест заточения их при жизни трупы Нагих и Романовых. Так благоволил самозванец живым и мертвым. Народ точно так же был взыскан его щедротами и милостями: войскам было удвоено жалованье, многие пошлины были отменены, казенные недоимки сложены. Судьям Димитрий Иванович вменил в священную обязанность соблюдать совершенное беспристрастие и чуждаться мздоимства; народу разрешил подавать себе лично прошение на Красном крыльце, назначив приемными днями среду и субботу; объявил свободными всех закабаленных помещиками без законных на то документов, а равно и холопей, ушедших на волю во время голода; Щедро наградив прибывших с ним поляков, уволил их от своей службы, на что последние громко роптали, оставаясь на жительстве в Москве, в которой бесчинствами своими возбуждали всеобщее негодование.

Подражая государственному строю западных держав, самозванец преобразовал государственную думу, увеличив число ее членов многими лицами духовного звания и переименовав ее сенатом. На место сверженного патриарха Иова царь выбрал грека Игнатия кипрского, выходца, правившего при Годунове Рязанскою епархиею… Действительно, присутствие Иова (если бы самозванец имел неблагоразумие воротить его из заточения) могло компрометировать Лжедимитрия, бывшего подчиненного патриарха. Образовав, таким образом, новый придворный штат, задобрив своими милостями бояр, синклит, войска и народ, самозванец для пущего удостоверения их в своей высокой личности вызвал из Выксинской пустыни, чрез князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, вдовствующую царицу-инокиню Марию Феодоровну, мать царевича Димитрия, а сам 18 июля выехал в село Тайнинское ей навстречу. Свидание самозванца с мнимой его родительницею произошло с глазу на глаз в богатом шатре, раскинутом близ дороги… Царица-инокиня с лицом, сияющим радостью, выйдя из шатра в присутствии многих тысяч зрителей, обняла с материнским восторгом того, кто осмеливался называться ее сыном. Это свидание — камень преткновения для историка и доныне неразрешенная загадка для потомства. На признании царицею-инокинею Лжедимитрия истинным владычество его упрочивалось незыблемо; одного слова этой женщины было достаточно, чтобы самозванец был свергнут с престола… Но слова этого при первой с ним встрече она не произнесла. Признавая самозванца, царица-инокиня как бы отрекалась от прав матери на младенца, зарезанного в Угличе… Чем же мог самозванец заставить ее решиться на такой чудовищный поступок? Обольстил он ее предстоявшими почестями, сладостным чувством мщения Годунову (уже умершему) или застращал пытками и смертью? Не действовал ли он на фанатизм царицы-инокини, уверив ее, что он избранник, орудие божественного промысла? Нам кажется, что мать царевича Димитрия истинного признала самозваного под влиянием инстинктивного сочувствия к человеку, наружностью напоминавшему ей покойного сына. Подобного рода симпатия — явление совсем не исключительное в сердце осиротелой матери; нам, по крайней мере, неоднократно случалось встречать женщин, осыпавших ласками чужих детей, имевших сходство с их собственными — умершими… Может быть — слово неуместное в такой науке, какова история, не допускающая ни догадок, ни загадок, — но, по необходимости заручаясь этим словом, скажем: может быть, царица-инокиня дала слово Лжедимитрию не обличать его именно вследствие живого своего сочувствия к этому живому портрету царевича угличского.