Кондратий Биркин - Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга III

Первое желание Иакова II, выраженное парламенту, было отдача под суд Тита Оатса — доносчика на участников в заговоре папистов — и признание последних оклеветанными. В исполнение монаршей воли наряжена была особая следственная комиссия для пересмотра дела о заговоре, окончившая свои заседания оправданием папистов и приговором к позорному наказанию гнусного клеветника. Конечно, этим решением не воскресили безвинно казненных иезуитов и лорда Стаффорда, но на католиков оно произвело отрадное впечатление, в протестантах возбудило ропот. Покуда все это происходило в столице, королю угрожала великая опасность со стороны Шотландии. Граф Арчибальд Арджиль, приверженец герцога Монмута, проживавшего в Голландии, уведомил изгнанника, что время благоприятствует и он может прибыть в Англию для свержения с престола Иакова II и занятия его места. Мысль быть королем английским не покидала герцога с самых юных лет; он свыкся с нею, и как на родине, так и в чужих краях изощрял свой скудный умишко, приискивая всевозможные способы к ее осуществлению. При Карле II, как мы видели, не было заговора, в котором Монмут не принимал бы участия; все они не удавались, и каждый раз Монмут, благодаря предательству, увертывался от наказания. Изгнанный в Голландию, он вел переписку с шотландскими пресвитерианами, исправно извещавшими его о всех переменах в делах правительства, о взаимных отношениях короля и народа, наконец — о настроении умов. Штатгальтер Голландии Вильгельм Оранский, негодуя на Иакова II за его расположение к католикам и пренебрежение к владычествующему вероисповеданию его королевства, уже замышлял свергнуть тестя своего с престола, оправдывая это насилие своим сочувствием к народу английскому, в сущности же, имея личные виды на королевскую корону. Но Вильгельм действовал осторожно, со свойственными ему благоразумием и осмотрительностью. Слабоумный Монмут вздумал, как вороненок орлу в басне, подражать ему и подвергся той же самой участи. Роль защитника религии, взятая на себя герцогом Монмутом, не могла не возбудить к нему сочувствия англичан и шотландцев, и на него-то именно рассчитывал негодяй, по приглашению лорда Арджиля отправляясь в Шотландию. С 80 человеками вооруженных приверженцев, размещенных на трех канонерках, Монмут 11 июня 1685 года отплыл из гавани острова Текселя и высадился на берега Шотландии в Лиме. Немедленно по прибытии, чтобы разжечь народную ненависть к Иакову II, Монмут распространил прокламацию, в которой, называя короля врагом истинной церкви и злодеем народа, обвинял Иакова в поджоге Лондона (в 1666 году) и в отравлении Карла II. Вместе с тем он объявил народу, что готов до последней капли крови постоять за церковь и за права истинных ее сынов. Это воззвание произвело на фанатиков желанное действие, и до трех тысяч человек мятежников в несколько дней собралось под знамена Арджиля и Монмута. Располагая этими незначительными силами, последний двинулся к Эксминстеру, угрожая вторжением в английские пределы. При известии о движении мятежников парламент применил к Монмуту билль о покушении на цареубийство (bill of attainder), оценил его голову в 5000 фунтов стерлингов, дал королю субсидии на подъем армии, выступившей навстречу Монмуту под предводительством герцога Альбемэрль, сына Монка. Как бы в ответ на парламентский билль Монмут издал вторую прокламацию, в которой, именуясь настоящим Иаковом II, утверждал, что он законный сын Карла II и Люси Уольтерс, в удостоверение чего может предъявить и формальные документы. Нимало не поправив положение дела этой нелепой прокламацией, Монмут только усугубил свою вину перед законным королем, присоединив к мятежу и самозванство. Несмотря на обещание постоять за правое дело, Монмут, преследуемый герцогом Альбемэрлем, убегал от него как травимый заяц, безуспешно бросаясь то к Бату, то к Бристолю. Наконец, понуждаемый ропотом своих дружин, самозванец решился сразиться с королевскими войсками в Седжморе близ Бриджуотера. Кавалерия мятежников, предводимая лордом Греем, обратила тыл; пехота еще могла бы и небезуспешно сразиться с солдатами герцога Альбемэрля, если бы ею предводительствовал не Монмут, оторопевший, растерявшийся и сам подавший ей пример постыдного бегства (6 июля). Томимый усталостью и голодом, он скрылся от преследователей, но ненадолго. Блуждая по окрестностям Седжмора, он забрел в ров, поросший лапушником, бурьяном, крапивою, в изнеможении уснул и здесь был схвачен. Отправленный в Лондон, Монмут написал к Иакову II льстивое письмо, в котором изъявлял раскаяние, клялся загладить свое преступление верностью неподкупной, если только королю угодно его помиловать; умолял о позволении увидеть короля. Это желание пленника было исполнено. Монмут прибегнул к тому же самому маневру, который неоднократно выручал его из беды при покойном Карле II: плача и ломая руки, он ползал перед Иаковом II на коленях, целовал ему ноги, возбуждая в нем вместо жалости справедливое презрение. Монмут опять умолял о свидании со своим грозным судьею, уверяя коменданта Башни и всех сторожей, что ему достаточно сказать одно только слово, и король непременно его помилует. Из намеков жалкого труса можно было понять, что он намерен сделать донос на королевского министра лорда Сундерланда за его тайные сношения с Вильгельмом Оранским. И эта гнусная увертка не удалась Монмуту. Дорожа своей презренной жизнью, он отважился на третью, подобно второй, бесполезную подлость: объявив, что отрекается от ереси пресвитерианской и желает присоединиться к церкви католической. Зная, что Монмут в это время был бы готов перейти даже в исламизм, король совершенно безучастно отнесся к предложению преступника, говоря, что и отступничеством он своей головы не спасет.

— В таком случае, — сказал Монмут, — я умру верным сыном церкви пресвитерианской, умру как мученик!

Эта фраза доказывает, насколько искренно было раскаяние Монмута.

Таинственный час разлуки души с телом иные называют пробным камнем твердости характера. Справедливо ли это? Бывали примеры, что люди, всю свою жизнь пользовавшиеся репутацией героев, выказывали в последние минуты самое постыдное малодушие, и наоборот: люди бесхарактерные, трусливые умирали героями… Подобное явление можно назвать героизмом безысходности, которая иногда и отъявленного труса заставляет быть храбрецом. Таковы, большею частью, самоубийцы, из которых весьма многие посягают на свою жизнь под влиянием страха. Обращаемся к собственным чувствам читателя или, еще того ближе, к нашим собственным, общечеловечным чувствам. Особенной храбростью похвалиться не можем, но, если бы случилось в морской битве быть на корабле, окруженном неприятельскими судами, осыпаемом ядрами и долженствующем неминуемо быть взятым в плен, в котором нас ждали бы жестокие истязания (также неминуемые), мы, разумеется, с радостью не только отозвались бы па предложение капитана взорвать пороховую камеру, но и сами охотно вызвались бы быть исполнителями этого геройского предложения… Между тем, строго судя, разве это, с нашей стороны, была бы истинная храбрость? Нет, этот героизм был бы следствием безысходности или, вернее сказать, следствием трусости, доведенной до отчаяния. Точно так, по наблюдениям натуралистов, скорпион, пойманный и положенный в круг из горячих угольев, сам себя уязвляет, желая спастись от мучительной агонии.