Элла Матонина - К. Р.

Я сказал Куинджи, что покупаю его дивное произведение, я глубоко полюбил эту картину и мог бы многим для нее пожертвовать.

Весь день потом, когда я закрывал глаза, мне виделась эта картина».

Константин купил картину. И поняв, что не сможет с ней расстаться, решил взять ее с собой в дальнее плавание.

Куинджи, узнав об этом, рассвирепел, решил судиться с Великим князем — он боялся, что картина от влаги потускнеет, пропадет. Но Константин взял ее с собой. И всё обошлось. Быть может, душа картины чувствовала любовь человека к себе. «Я бы многим для тебя пожертвовал», — сказал картине этот человек.

Картина Куинджи изменила отношение Константина к живописи, к которой он был неравнодушен. Сам он рисовать только пытался и стеснялся высказывать свое мнение о картинах. Одно время думал, что художник пишет какой-то сюжет, чтобы изгнать его из своего сознания, потом наоборот — задержать в сознании. Он и сам решил задержать в памяти Мамá себя, молодого, и, как говорят, красивого, то есть подарить ей свой портрет. Он ездил на сеансы к художнику Маковскому, в мастерской которого было много красивых вещей, пейзажей, портретов, древностей. Позировал Константин, сидя на стуле, в простом сюртуке, облокотившись на руку. Сеансы бывали утомительными, длились часа два, и Константину казалось, что рисование — это своего рода заклинание духов. На выставках он искал что-то такое, чего не находил, и думал, что в живописи все же мало таких поэтов, как Куинджи, больше прозаиков, повествователей, очень хороших, но прозаиков.

Между тем Великий князь Константин Николаевич несколько раздраженно наблюдал за увлечениями сына. Можно было подумать, что весь мир для последнего сосредоточился в слове, живописи и музыке, а интерес к главному делу жизни — морской службе — едва теплится. Конечно, Костя мог бы ему сказать: «У вас, Папá, были такие же интересы. Кто зачитывался Гёте, Шиллером, Гюго… и даже изданиями Герцена? Кто посещал театры и концерты, играл на скрипке и виолончели?» Сам играл, да еще его, сына своего, посадил в оркестр, выступавший под управлением знаменитого Штрауса.

Отец мог бы ответить, да и отвечал: «Все так. Мадам Сталь как-то сказала, что в России любой дворянин занимается литературой. То же самое можно сказать о музыке. Тем более в Императорской семье. Великосветский Петербург весь поет и играет. Но это не должно мешать главному делу жизни, а только одушевлять. Будущее моего сына продумано до мелочей. Флот. Только флот!»

Александра Иосифовна, казалось, испытывала удовольствие от фырчания этого «паровика», как называла мужа. Она славилась своим юмором. Но непонятно, с юмором или всерьез она сказала:

— Флот, говорите? Ну так флаг вам в руки. — Шея красавца мужа побагровела, и Великая княгиня, сменив тон, мягко добавила: — Ну что особенного в том, что Юлия Федоровна Абаза пригласила Костю на музыкальное утро…

— Кто пел? — не удержался на высоте обсуждаемой проблемы Великий князь.

— Елена Мекленбургская.

Салон Юлии Федоровны Абаза был музыкальным центром Петербурга, а его хозяйка — явлением удивительным. Ее девичья фамилия была Штуббе. Она приехала из Германии как лектриса [5] Лектриса (фр. lectrice) — женщина, профессионально занимающаяся чтением вслух, чтица. — Прим. ред. Великой княгини Елены Павловны, [6] Елена Павловна (урожд. принцесса Вюртембергская Фредерика Шарлотта Мария; 1806–1873) — Великая княгиня, жена Великого князя Михаила Павловича (1798–1849), младшего сына Павла I. С конца 1840-х в ее литературно-политическом салоне обсуждались планы государственных преобразований (в том числе отмена крепостного права), осуществленные в ходе реформ 1860–1870 годов. Занималась благотворительной деятельностью, основала Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия в Русско-турецкую войну 1853–1856 годов, ряд больниц, приютов, просветительских учреждений. Покровительствовала К. Брюллову, И. Айвазовскому, А. Рубинштейну. — Прим. ред. в которой, как говорили, было «что-то подымающее». Константин Николаевич при жизни Елены Павловны, хозяйки Михайловского дворца, был частым гостем ее салона, где собирались блистательные люди его времени: поэты, композиторы, политические деятели, сторонники освобождения крестьян. Немка Штуббе обращала на себя внимание красотой и своим удивительным голосом. Вышла замуж она за Александра Агеевича Абаза, служившего тогда при дворе Елены Павловны, а в 1880 году дослужившегося до поста министра финансов. Юлия Федоровна задумала с Антоном Рубинштейном основать консерваторию и Русское музыкальное общество. К тому времени она приобрела славу музыкального авторитета. Была очень строга в своих оценках и бранила музыкальных барышень за лень, называя их генеральскими «дочами». За долгие годы жизни в России она не научилась русскому языку, но говорила на нем смело и смешно.

Константин Николаевич внутренне улыбнулся и, честно сказать, позавидовал сыну: играл Рубинштейн своего «Демона», о котором говорили, что эту оперу трудно поставить в театре и даже музыка что-то теряет на сцене. Великому князю хотелось бы это самому проверить. Пожалел, что давно не слышал игры гениального музыканта: у Юлии Федоровны он свой человек, дружба их давняя и трогательная. И он у нее играет много и охотно. Его туше, его нарастания — от легкого касания до удара, грохота. Да… И принцесса Елена была. Константин Николаевич не очень любил ее пение. Не трогал ее голос. Но какой она живой, деятельный человек, знающий все сложности и трудности в деле искусства. А вот Панаева… Александра Валерьяновна, [7] Александра Валерьяновна Панаева, по мужу Карцева (1853–1942) — оперная и концертная певица, ученица Полины Виардо. — Прим. ред. конечно, должна была петь в «Демоне» Тамару. Это не женщина, это видение — с прекрасным голосом и дивной красотой. А главное, в ее исполнении есть священный огонь. Многим запомнился этот огонь, когда она пела:

Апухтин посвящал ей стихи. Чайковский сочинял для нее музыку. Она первая исполняла его вещи. Крамской написал портрет Панаевой с нотами в руках, на обложке — имя Чайковского…

Но как объяснить композиторские чудачества Константина?

— Нашел кому голову морочить… Чайковскому показывать свои опусы! — вдруг закричал отец.

— По-моему, наш сын вполне выполняет свои обязанности. — Голос Александры Иосифовны потерял всякую задушевность.

Она ясно понимала смысл происходящего: муж ревнует, да, ревнует сына к свободе, к его самостоятельности, которую он, деспотичный отец, уважать еще не научился. Но горе свое отцовское, кажется, чувствует. Вот и ищет, что можно противопоставить внутренней силе и сложившемуся характеру взрослого сына.