Элла Матонина - К. Р.

Николай согласно кивал головой и тоже высказался в пользу отмены запрещений и ограничений. «Но я опасаюсь, что все останется по-старому…» — записал в дневнике К. Р. Как бы там ни было, оставалось ждать. А пока он занялся написанием «Статьи от переводчика» к «Ифигении в Тавриде» Гёте. Нужен был краткий очерк веймарского общества, иначе кто поймет «веймарского отшельника» — Гёте… Сидел, обложившись книгами. Константин давно за собой заметил: если он «задыхается» от недостатка знаний, то не приходит и вдохновение. Так было с переводом «Гамлета», это же происходит с Гёте.

Как-то, вернувшись после катания на байдарке, он открыл наугад том гётевских статей и не мог оторваться:

«Она изменяется вечно, не зная ни единой минуты покоя. Тому, кто ее не видит повсюду, она не откроется нигде. Она себялюбива и бесчисленным множеством глаз и сердец вечно прикована к себе. Она размножила себя, чтобы собой наслаждаться. Она постоянно растит новых обожателей и, ненасытная, отдается им. Ее радуют иллюзии. Того, кто их разрушает — в себе ли, в других ли, — она карает, как жестокий тиран. Того, кто доверчиво идет за ней следом, она прижимает к сердцу, как ребенка. Действие, которое она разыгрывает, всегда ново, ибо она непрерывно поставляет себе новых зрителей. Жизнь — прекраснейшая из ее выдумок. Смерть — художественный прием для создания новых жизней. Она обволакивает человека мраком и вечно гонит его к свету. Она делает его зависимым от земли, неповоротливым и тяжелым, чтобы снова и снова поднимать его ввысь… Каждому дитяти она разрешает мудрить над ней, каждому дурню судить ее, тысячам — тупо идти по ней и ничего не видеть…

Несколькими глотками из кубка любви она вознаграждает за все тяготы трудной жизни. Она — все. Она сама себя награждает, сама наказует, сама себе радуется и сама себя мучит. Она груба и нежна, страшна и прельстительна, бессильна и всемогуща… Она добра. Я славлю ее во всех ее творениях… Она хитра, но во имя благой цели, и самое лучшее — не замечать ее хитрости… Она всегда целостна и никогда не бывает закончена… Она ввела меня в мир, она же и уведет из него. Я доверяюсь ей…»

«О, Боже! Это же гимн Природе! — взволновался К. Р. — Ее взгляд, ее дыхание я вечно ловлю для своих стихов! За ее тайной охочусь! Но ее постигли только Пушкин и Фет…»

Только Константин Константинович с размягченной душой собрался сделать запись в дневнике, как вошли жена и Татьяна. «Красивая, милая и умная девочка, — подумалось ему о дочери. — Похожа больше на Лизу, и это славно».

— Папá, у нас опять в Павловске зимой будут только серьезные спектакли и вечера? — спросила Татьяна.

— Почему только серьезные? И интересные.

— Но почему не бал, не маскарад? Моя подруга Полина говорит: «Ваш Павловск такой красивый, он создан только для веселья. А вы живете закрыто, по ранжиру». Она сказала, что Императрица Мария Федоровна вернулась из Дании и будет жить в Аничковом дворце.

«Дагмара не жила там уже пять лет», — подумал Константин Константинович и, улыбнувшись, спросил:

— Ты думаешь, возобновятся балы?

— Папá, ну ты же знаешь, что никто в России не любил так танцевать, как…

— … Принцесса Дагмара, Императрица России Мария Федоровна, — подхватил он. — Это верно, она была неутомимой. И откуда вы с твоей Полиной всё знаете?

— Теперь вокруг всё-всё ругают: светскую жизнь, литературу, молодежь, Думу, политику, женские курсы, лекции Сеченова, врача Бокова, сестер милосердия. В лекциях для женщин одно можно, другое — нельзя… Словно женщины родились в зоопарке… Я уйду в монастырь!

— Татиана, прекрати. Ты откуда всё это взяла? — возмутилась Елизавета Маврикиевна.

— Тетя Оля говорила…

— Ну-у, это ты зря… — нахмурился отец. — Королева эллинов слывет одной из умнейших женщин.

— Татиана, оставь нас с Папá на несколько минут.

Дочь вышла.

— Прости нашу девочку… — сказала Елизавета Маврикиевна. — Но ведь действительно говорят, что блистательный Павловск мы превратили в Академию наук. То исторические чтения, то совещания по физиологии, то по литературе. То ты зовешь к чаю надзирательниц с Пироговских курсов, то профессоров математики… Тебя пугаются, встретив в аллеях Павловска с карандашом и тетрадью.

— Но я все же поэт, — по-детски смутился Константин Константинович.

— Я знаю, милый, но кто-то подумает, что ты деревья считаешь, — пошутила Елизавета Маврикиевна.

— Павловск — это философская поэма о сути духовной жизни, а его парк — приют поэзии и искусства… И кто этого не понимает, пусть веселится на дачах! — обиделся К. Р.

— Не надо, Костя. Пойми, сейчас всё вокруг так напряжено, так сумрачно и невесело… А час молодости короток и должен быть светлым. Разумеется, Тане хочется танцевать на балу, а не слушать беседы с надзирательницами.

Елизавета Маврикиевна поцеловала его в голову и оставила одного в кабинете наедине с дневником.

Великий князь откинулся на спинку кресла и увидел себя в зеркальной двери бывшего отцовского кабинета. Когда отец был в его возрасте, а он — в возрасте Татьяны, первые балы были для него, юноши, сплошным застенчивым волнением и восторгом, без всякого понимания, что бал — всего лишь атрибут столичной светской жизни, что на балу не только танцуют и ловят влюбленные или восхищенные взгляды, но и решают дела, сплетничают, строят планы, плетут интриги, мстят, хитрят, находят богатых невест и старых состоятельных мужей. Для чистой юности это всё остается за ширмой. Волнует торжественность бала и собственная принадлежность к избранным, посвященным в законы празднества. Начало в восемь тридцать вечера. Опаздывать нельзя. Во всем свой порядок: для него, Великого князя Константина Романова, как и для всех Великих князей — Салтыковский подъезд, для придворных — подъезд Их Величества, гражданские чины направляются к Иорданскому, военные — к Комендантскому. На Дворцовой площади горят костры. Парадная мраморная лестница устлана ковром. По обе ее стороны лейб-казаки и арапы в тюрбанах. Гостей встречают лакеи в белых чулках.

Потом гром музыки, шум, блеск. В 20 лет волновали не мундиры и наряды канцлеров, тайных советников, полных генералов, иностранных дипломатов, полковников, обер-камергеров… Только молодые офицеры-танцоры достойны были ревнивого внимания: они — твои соперники в дивном «саду» дам и барышень. Дамы в сверкающих диадемах, головки барышень убраны цветами. Так полагалось по этикету на Императорском балу в Николаевском зале Зимнего дворца, где танцевало почти три тысячи человек. Приглашения рассылались не позже чем за две недели…

Константин Константинович открыл дверцу письменного стола, потом нижний ящик, достал несколько дневниковых тетрадей, полистал: