Элла Матонина - К. Р.

Они это чувствовали. Фет написал ему 4 мая 1891 года из Москвы письмо, страницы которого уже шевельнуло дыхание предсмертной тоски:

«… Вчера… Екатерина Владимировна, обладающая прекрасной памятью, совершенно для меня неожиданно прочла вполголоса наизусть Ваш прелестный перевод из Прюдома. Мелодические стихи заставили меня отыскать их на 47-й стр. Ваших „Новых стихотворений“, никогда со мной не разлучающихся. Какая оконченность формы прелестного перевода и в целом, какая выдержанная грация!..

Конечно, я счастлив, что мне с крайним напряжением суждено было окончить такой серьезный труд, как перевод Марциала: я осчастливлен Августейшим участием Вашего Высочества и Высочайшим Монарха. Но окончание труда связано у меня с болезненным ощущением дальнейшего бессилия и нравственного сиротства. К слабеющему духом, ко мне, полуслепому, более чем к другому, идут стихи Пушкина:

Без малодушного ропота я в жизни терял родовое имя и состояние, но настоящие минуты переживаю с самым болезненным ощущением. Безутешные слезы приливают из сердца к моим больным глазам. Чтобы понять меня, мало быть добрым человеком, нужно быть, подобно Вам, чутким поэтом. Припоминая нашу встречу и для меня столь драгоценную переписку, Ваше Высочество, поймете, что у меня в целом мире нет никого, к кому бы все существо мое стремилось с тою преданностью, с какою встречает Ваши ласки. Нужно много сердечного томления, чтобы вынудить из меня то, что решился здесь высказать…»

У Великого князя были военная служба, деятельность в Академии наук, Женские педагогические курсы, полковой праздник, приезд принца Неаполитанского, обед в Зимнем дворце, переезд в лагерь под Красным Селом, столетний юбилей л. — гв. Павловского полка, семья. Но всё это было преходяще. Реальной была для него жизнь в домике на Плющихе, в сельце Воробьевка и в письмах его стариков. Она была зовом сердца к вечному.

У всякой жизни есть последние страницы. Трудно сказать, что лучше: когда их много или только одна. Фет мучился перед смертью и даже пытался покончить с собой.

Катаясь верхом в Летнем саду, Константин встретил графа Олсуфьева (к слову, он установил первую памятную доску в честь Фета в своем имении под Москвой).

Олсуфьев сказал, что Афанасий Афанасьевич мучается удушьями. Когда приступ отпускает его, он жалуется, что во всем виноват Овидий, «Скорби» которого он переводит. Эти скорби, мол, осуществляются в нем.

Константин, жалея Фета, просил его не падать духом и обещал в течение зимы быть на Плющихе в гостях. «Страждущие и немощные мы прослезились… Я жестоко страдаю, и вдыхание эфира мало помогает». Эти горькие слова Фет сопроводил стихами:

Фет еще верил доктору Остроумову, профессору клиники, что его болезнь «выходит из острого состояния». И все же ночи ему приходится проводить в кресле, чтобы было легче дышать.

И кресло это особенное. «Когда… я менял мебель в своем кабинете, жена унесла одно кресло в спальню, говоря, что на нем сидели Вы, Ваше Высочество. Это кресло в настоящее время — мой единственный приют, так как ночи я… провожу сидя».

Сидя и днем в этом кресле, время от времени впадая в дремоту, Афанасию Афанасьевичу вспоминались строки одного из писем Константина Константиновича: «Рассказывая, как распечатываете и потом читаете мои письма, Вы точно описываете и мои впечатления от получения Ваших. Радость, нетерпение, потом отрадное настроение, причиненное чтением и обменом мыслей, — вот мои чувства при этом…»

Письмо, написанное Фетом после мучительно проведенной ночи, стало последним. 21 ноября 1892 года он умер.

Закончились их личные отношения, но осталась их переписка: 118 писем Фета и 92 письма К. Р., написанные с 1886 по 1892 год.

Константин написал Марье Петровне только в декабре. Он боялся вторгаться в «благоговейное безмолвие горя». Но наступали рождественские праздники, и он не хотел, чтобы она чувствовала одиночество. Да и не мог больше сдерживать желание «навестить ее под видом письма»:

«Я знаю, что Вы не сомневаетесь в моей глубокой печали… Всем известно, как я дорожил Вашим усопшим. До меня дошло, что вы положили ему в гроб камелию, сорвав ее с нашего венка. Нельзя было лучше выразить мою привязанность к Афанасию Афанасьевичу; Вы сделали это, сознавая чутким сердцем, как глубоко я его любил. Теперь по вечерам я перечитываю его письма ко мне; у меня их сто восемнадцать. Читая их, я как бы вновь переживаю наши дорогие отношения… Простите мне эти непрошеные излияния, я не могу не перенести хоть часть этой привязанности на Вас, самого близкого ему человека… Вспомните меня, когда пойдете на дорогую могилу.

Думаете ли вы вернуться на Плющиху и когда? Я невольно плачу при мысли, что Вы там будете одна, а если случится мне навестить Вас там, то нас будет только двое, а не трое, как прежде… и я плачу, как дитя…»

«Не понимаю сознательного приумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному». — Об этой предсмертной записке Фета, пытавшегося покончить с собой, Константин спросить не решился. [44]

В январе 1893 года в Петербург приехала вдова Афанасия Афанасьевича Фета по делам издания сочинений мужа. Великий князь пригласил ее в Мраморный дворец. Увидав ее, Константин едва не плакал. Марья Петровна привезла ему в память о муже золотое перо с серебряной ручкой, которым Фет писал последние три года, и тетрадь неизданных стихотворений. И сказала много добрых слов благодарности за участие и помощь в ее горе.

Константин и Лиза напоили старушку чаем, водили по дворцу, показывая ей исторические достопримечательности Мраморного. Марье Петровне хотелось увидеть детей. Когда она с Афанасием Афанасьевичем была последний раз у них в гостях, Татьяны, Кости и Олега еще не было на свете. Побывали и на детской половине. В конце визита зашла речь об издании полного собрания стихотворений Фета. Сделать это благое дело она поручала Константину, к которому Афанасий Афанасьевич относился с отеческой любовью.

Константин вспомнил Николая Николаевича Страхова, мнением которого покойный Фет очень дорожил, а Страхов, в свою очередь, высоко ставил и чтил его талант, и решил привлечь его к подготовке собрания стихотворений поэта.