Олег Михайлов - Суворов

Уже в ночь на 15 мая генерал Вукасович связался с начальником национальной гвардии пьемонтцев. Наутро по сигналу, поданному из города жителями, австрийцы бросились к воротам, расположенным против реки По, нашли их отворенными и подъемный мост опущенным. Союзники во главе с Кеймом и Вукасовичем ворвались в город так неожиданно, что многие французы не успели укрыться в цитадели и теперь спешили спрятаться в городских домах. И напрасно Фиорелла выслал колонну из цитадели им на помощь. Слабый отряд Вукасовича опрокинул ее. В превосходном арсенале союзники нашли триста восемьдесят две пушки, пятнадцать мортир и двадцать тысяч ружей.

В три часа пополудни в столицу Пьемонта вступил Суворов с главными войсками, встреченный еще более восторженно, чем в Милане. Вечером город был празднично иллюминирован. Главнокомандующий разместился в нижнем этаже одного из домов. Вскоре к нему привели парламентера от Фиореллы. Раздраженный изменою жителей комендант заявлял, что будет бомбардировать город до тех пор, пока союзники не оставят его. Впрочем, кажется, истинной целью посольства было разведать о доме, где остановился русский фельдмаршал. И хотя парламентера от самых ворот цитадели до комнаты Суворова вели с завязанными глазами, он все же преуспел в своем намерении. По отбытии его на Турин обрушился град бомб, картечи и каленых ядер, причем многие направлялись точно на дом фельдмаршала. Во дворе у него было убито несколько лошадей; ординарцы и адъютанты получили ранения.

Денисов поспешил к командующему несмотря на ночное время.

— Что ты, Карпыч? — спросил его фельдмаршал.

Тот доложил, что французы метко стреляют из цитадели по этому дому.

— Оставь меня, я спать хочу, — отвечал фельдмаршал и повернулся лицом к стенке.

Денисов вышел, но скоро послышался голос Суворова, требовавшего к себе дежурного генерала. К этому времени начались пожары в трех местах города. Жители Турина пришли в отчаяние. Командующий продиктовал Горчакову новое письмо к генералу Фиорелле:

«Если вы против всех обычаев, существующих между народами просвещенными, велите стрелять по городу, то предваряю вас, генерал, что за это потерпят французы, взятые в плен при вступлении в Турин; тогда их всех, не исключая больных, поставят на эспланаде цитадели, и там будут до тех пор держать, пока рассудите вы стрелять по безвинным гражданам. Предоставляю на ваше усмотрение, генерал, какое впечатление ваша месть произведет в народах, которым французы обещали помощь и братство, и что подумает об этом Европа».

Угроза Суворова подействовала: комендант объявил, что не станет обстреливать город, если союзники обяжутся не покушаться на цитадель со стороны Турина. Русский полководец согласился, хотя сторона цитадели, обращенная к городу, была слабейшей.

В Турине фельдмаршал получил известия об успехах союзников в разных местах Северной Италии. 15 мая генерал Повало-Швейковский и Секендорф заняли Александрию, почти одновременно отряд Кленау завладел Феррарой и Гогенцоллерну сдалась миланская цитадель. По случаю новых побед на 17 мая в Турине было назначено торжественное празднество. Утром в доме Суворова отслужили благодарственное молебствие, после чего главнокомандующий в полной парадной форме отправился в собор. Дома он дал обед, пригласив знатнейших жителей города и союзных генералов. Фельдмаршал предложил тост за здоровье Кейма, вместе с Вукасовичем вошедшего в Турин.

Один из венских аристократов, бывший на обеде, заметил Суворову:

— Знаете ли вы, что Кейм — сын сапожника и из простых солдат дослужился до генерала?

— Да! — отвечал Суворов. — Его не осеняет огромное родословное древо. Но я почел бы себе честью после побед Кейма иметь его, по крайней мере, кузеном…

— Трудно разглядеть в солдате будущего полководца, — сказал Дерфельден.

— Правда! — быстро откликнулся фельдмаршал. — Только Петру Великому предоставлена была тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева — и он офицер, посол, вельможа. А тот за сие отблагодарил Россию сыном своим Задунайским. Мои мысли: вывеска дураков — гордость; людей посредственных умом — подлость; человека истинных достоинств — возвышенность чувств, прикрытая скромностию!

— Ваше сиятельство! — вставил хитрый Фукс. — Почитатель ваш граф Ростопчин написал мне: «Участь ваша завидна. Вы служите при великом человеке. Румянцев был герой своего века. Суворов — герой всех веков».

Фельдмаршал поморщился:

— Нет, отвечай ему: «Суворов — ученик Румянцева».

Подали меж тем прескверный круглый пирог, который кушивал лишь один Суворов.

— Знаете ли, господа, — сказал он, — что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Я же, — добавил фельдмаршал, смеясь, — люблю своего Мишку-повара — он худой льстец!

Вечером того же дня Суворов был приглашен в театр, где ему устроили торжественный прием. При входе командующего в отведенную ему ложу раздались рукоплескания, поднялся занавес, и на сцене открылся храм славы, в который поместили бюст Суворова. Старый воин прослезился и стал кланяться публике. Когда он возвращался домой иллюминированными улицами, среди огней блистали литеры его имени.

Между тем сардинский король Карл Эммануил, с радостью следивший за успехами русского фельдмаршала, направил к нему бывшего губернатора Турина графа Сент-Андре. Суворов с его ярко выраженными монархическими симпатиями стал, как выразился один из историков, «бережно усаживать на престол пьемонтского короля». Главнокомандующий составил с Сент-Андре планы реставрации прежней власти, восстановления прежних должностей, титулов, орденов. Особые надежды возлагал он на организацию королевской армии и даже не распустил по взятии Турина республиканскую национальную гвардию: большинство гвардейцев не сочувствовало французам. «Я от трудов истинно насилу на ногах, — сообщал Суворов из Турина послу в Вене Разумовскому. — А чуть опустить напряженные струны, арфа будет балалайкою».

Своими реставрационными намерениями русский фельдмаршал, однако, выказал себя наивным политиком. Император Франц прямо рассматривал освобожденные от французов земли как новые свои приобретения. «Полная справедливость требует, — пояснял он в рескрипте, — чтобы значительные потери в людях, понесенные государством моим в продолжение почти одиннадцатилетней войны, вознаграждены были чужими областями, исторгнутыми у неприятеля…» За напыщенными обещаниями венского двора восстановить троны и поразить республиканскую «гидру» таилась, таким образом, обыкновенная корысть.