Татьяна Лунгина - Волф Мессинг - человек загадка

Человек наделил и Творца теми же средствами общения, коими обладает сам: способностью говорить, видеть, слышать именно так, как говорит, видит, слышит он сам. И в этом, видимо, кроется одновременно и величайшее заблуждение человека и сокровеннейшая истина!

Давайте же поразмышляем об этом, — опять противоречие! — призвав на помощь разум!

Никто не видел Творца в том понимании слова «видел», как мы можем это сказать о человеке. Но священные книги всех религиозных доктрин, тем не менее, полны таких фраз: «…И сказал Господь…», «…И увидел он Бога…» и так далее. Еще больше приземленных форм общения с Творцом находим мы в жизнеописаниях святых и пророков.

Глубоко религиозные люди принимают эти свидетельства на веру. Скептики сомневаются. Атеисты относят все знамения к мифотворчеству. А мы, давайте, займем позицию в золотой середине и попытаемся по-иному взглянуть на суть таинственного.

Можно по-разному объяснять свидетельства общения человека с Богом: в одних случаях — как явное надувательство, в других — как результат чрезмерной экзальтации, в иных — помрачением рассудка. Самым тщательным образом просеяв многочисленные факты, оставим мы хоть десяток свидетельств, когда сомнения в контакте человека с Богом относятся только к форме этого общения, а сам факт — хоть и необъяснимый — скептического отношения не вызывает. И подумаем: а так ли уж фантастичны те многочисленные случаи явления Бога человеку?

И вот тут я снова возвращаюсь к своему другу Вольфу Мессингу, чтобы попытаться рассмотреть инструмент телепатической связи не в земной трактовке. И такая постановка вопроса кажется мне наиболее правильной, ибо все парапсихологические явления пока никак не укладываются в рамки физических законов. Так почему бы не приподнять их над материальным миром?!

Если простому смертному, каковым и был Вольф Мессинг, природа дала способность видеть невидимое и слышать неслышимое, то сколь естественным кажется предположение, что Творец — Первоисточник — Природа тем более, и в несравненной степени, обладает таким даром!

Глубоко продумав это, мы уже не сочтем мифическими слова: «И сказал Бог…». Ведь и Мессингу на его сеансах «Психологических опытов» никто не давал вслух приказаний или просьб, но он «слышал» желания и «читал», не видя написанного, А Мессинг — пылинка мироздания, под которым мы часто и подразумеваем Всевышнего.

Вот мы и подошли к пониманию роли святых и пророков, оставлявших на протяжении многотысячелетней истории человечества свои свидетельства контакта с Творцом: они были теми редкими медиумами, наделенными способностью «видеть» и «слышать» Бога.

Иными словами, Господь изредка «дает сеансы ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ОПЫТОВ»!

Пусть не кажется читателю кощунственной эта конструкция известного изречения, повернутого на сто восемьдесят градусов. Тем более на фоне предыдущей главы, посвященной высоким духовным сферам.

Моя книга — не житие «святого» Мессинга, парившего в заоблачных высях. Я считаю, что образ моего друга, хоть и наделенного загадочным даром, лучше и ярче будет высвечен на фоне множества житейских обстоятельств, хлопот и невзгод, избежать которых не мог и он. Я намеренно вплетаю эти суровые нити в узор своей книги-мозаики.

Люди боятся осени — ее затяжных дождей, промозглых туманов, ранних сумерек. А весна, напротив, вселяет бодрость, воспламеняет надежду. Но последние годы я все с большей тревогой ожидала апрельской капели: стало почти закономерностью, что с приходом тепла и зелени Вольф Григорьевич ложился в больницу. Вот и ранней весной 1972 года вновь назрела необходимость отправляться на ежегодное обследование и лечение в клинику Вишневского. К этому времени рядом со старым зданием выстроили высокое, вполне современное и комфортабельное к нему приложение. Так что на сей раз Мессингу легко выделили отдельную палату, и когда я впервые навестила его по случаю этого грустного новоселья, он, стараясь не огорчать меня, сказал, что чувствует себя не больным на обследовании и лечении, а отдыхающим в санатории. Увы, я хорошо понимала, какой ценой платил он за эту внешнюю жизнерадостность. Хронические боли в ногах все больше сгибали его в пояснице, а костлявые, безвольно повисшие руки и взлохмаченная голова дополняли тягостный облик Мессинга. Но душевной немощи он не проявлял, по-прежнему трогательно всему радовался, как дитя. В этом не было старческого впадания в детство: таким я встретила его двадцать лет назад.

В первый свой приход к нему я не смогла достаточно уделить ему времени, так как спешила в свой институт, чтобы оттуда выехать на служебной машине на станцию по переливанию крови и получить спасительную плазму для больных. А спустя два дня я смогла выкроить пару часов, чему Вольф Григорьевич несказанно обрадовался. Я застала его во дворе клиники, в халате восточного покроя, а не в больничном, — маленькая привилегия для знатных пациентов.

На дворе стоял май, уже по-летнему припекало солнце, и мы присели на скамейку у старого клена посудачить о том, о сем. Я принесла Вольфу Григорьевичу гостинцы, которые не могли появиться в меню больничной столовой: первые «ласточки» ягодно-овощного ассортимента, привезенные кавказскими торговцами на московские рынки — кулек крупной клубники и свежие помидоры. С клубникой Мессинг расправился тут же, а помидоры оставил к обеду.

А потом он предложил совершить «экскурсию» по внутренним закоулкам и по палисаднику двора клиники.

— Здесь я погружаюсь в раздумья о быстротечности нашей жизни, — сказал Вольф Григорьевич, подводя меня к памятнику Александру Васильевичу Вишневскому — отцу Александра Александровича, основоположнику и первому директору института.

— Да и что возле него придет в голову — возле этого мудреца со… скальпелем в голове! — добавил он с иронией.

Памятник сделан из серого гранита. Вишневский изображен сидящим в кресле в полном медицинском облачении, и на мудреца он действительно похож: поза напоминает «Мыслителя» Родена.

Направляемся к двухэтажному особняку старого корпуса, и я догадываюсь, зачем Мессинг меня тащит к его стеклянным зарешеченным окнам. На прутке, в клетке у открытой форточки восседал черно-серый Сереженька. Мессинг любил с ним беседовать, пока тот не припомнит какого-нибудь перла из сленга сапожников и матросов. Говорили, что с Сережей случился настоящий конфуз, когда в клинику нагрянула делегация зарубежных медиков. Чем-то недовольный или кем-то обиженный скворец разразился такой отборной бранью, что два гостя, сносно владевшие русским, были просто шокированы. В наказание охальника Сережу выдворили в виварий, подальше от людей.