Шарль Голль - Военные мемуары - Единство 1942-1944

Все организации и партии решительно заявляют, что намеченная встреча должна состояться открыто в резиденции алжирского генерал-губернаторства среди французов в условиях полной гласности".

Кроме того, они заявляют: политические проблемы не должны быть исключены при переговорах, французский народ никогда не допустит подчинения генерала де Голля генералу Жиро и требует скорейшего учреждения в Алжире временного правительства под председательством генерала де Голля, причем генерал Жиро должен быть военным руководителем; генерал де Голль останется для всех единственным руководителем французского Сопротивления, каков бы ни был исход переговоров.

27 мая Национальный Совет в полном составе под председательством Жана Мулэна собрался на свое первое заседание в доме No 48 по улице Фур и принял текст направленного мне послания.

Итак, на всех территориях Франции, и прежде всего на ее страдальческой земле, созревала в нужный час заботливо взращенная жатва. Телеграмма из Парижа, посланная в Алжир и переданная американскими и английскими радиостанциями, так же как и станциями свободных французов, возымела решающее действие, и не только в силу заключенных в ней положений, но прежде всего и больше всего потому, что она свидетельствовала о том, что французское Сопротивление сумело объединиться. Голос Франции, еще приглушенный врагом, но уже окрепший и грозный, неожиданно для всех перекрыл шепоток интриг и разглагольствования сторонников всяческих комбинаций. Да и я сам сразу стал намного сильнее. Зато Вашингтон и Лондон без особого удовольствия, хотя и с полным пониманием оценивали значение события. 17 мая генерал Жиро обратился ко мне с просьбой "немедленно прибыть в Алжир для формирования французской центральной власти". 25 мая я ответил ему: "Рассчитываю прибыть в Алжир в конце этой недели; радуюсь, что скоро буду сотрудничать с вами в служении Франции".

Прежде чем покинуть пределы Англии, я написал королю Георгу VI, чтобы сказать, сколь я признателен ему лично, его правительству, его народу за то, что был принят здесь в трагические дни 1940, и за гостеприимство, оказанное "Свободной Франции" и ее главе. Когда я захотел нанести визит Черчиллю, оказалось, что он только что отбыл "в неизвестном направлении". Поэтому свой прощальный визит я нанес Идену. Беседа прошла в дружественной атмосфере. "Какого вы о нас мнения?" - спросил английский министр. "Ваш народ - сама любезность, - ответил я. - А вот о вашей политике я не всегда могу сказать то же самое". Так как мы коснулись множества вопросов, которые английские правительство обсуждало со мной, Иден добродушно сказал: "А знаете ли вы, что вы причинили нам больше трудностей, чем все наши остальные европейские союзники?" - "Как не знать, - отозвался я, улыбнувшись ему в ответ. - Франция - великая держава!"

В полдень 30 мая самолет Сражающейся Франции, управляемый Мармье, доставил меня в Буфарик. Меня сопровождали: Массигли, Филип, Палевский, Бийотт, Тейсо и Шарль-Ру. Нас встречает генерал Жиро, а также генерал Катру. Представители американской и английской миссии расположились позади французов. Жандармерия стоит в почетном карауле. Музыка играет "Марсельезу". Автомобили - и те французские. Все это, особенно по сравнению с приемом, который был оказан мне в Анфе, свидетельствует о том, что Сражающаяся Франция, а в ее лице и сама Франция, отныне заняла известные позиции в Северной Африке.

Публика ничего не знает о нашем приезде. Цензоры Алжира, Лондона, Нью-Йорка запретили сообщать об этой новости. Поэтому-то населенные пункты, через которые проезжает на большой скорости наш кортеж, не устраивают никаких встреч. Одни только бдительные "голлисты", на всякий случай пришедшие сюда, провожают нас рукоплесканиями. В Бир-Кадейме жители, случайно узнавшие о нашем приезде, сбегаются с криками: "Да здравствует де Голль!" Но местные власти уже приняли все меры, чтобы наш въезд в Алжир состоялся без участия народа. Из Буфарика, где пустынный аэродром расположен на отшибе, что и заставило остановить выбор на нем, а не приземлиться в Мезобланш, мы проезжаем прямо в летний дворец, минуя город.

Нас ждет роскошный завтрак. Этот добрый французский обычай соблюдается свято, какими бы ни были взаимоотношения и заботы сотрапезника. Жиро и я сидим напротив друг друга. Справа от меня садится генерал Жрож, чему я, впрочем, не удивляюсь, и рассказывает мне, как англичане вывезли его из Франции. Слева сидит Жан Моннэ, который сразу же заводит разговор об экономических вопросах. Катру и Массигли восседают по обе стороны моего визави. Андре Филип и Рене Мейер, Палевский и Кув де Мюрвиль [59], Линарес и Бийотт принимают участие в разговоре, так же как и тридцать других приглашенных. Вот они и собрались, французы, столь различные между собой и, однако, такие похожие. Волны событий прибивали их к разным берегам, но они наконец-то обрели друг друга, столь же живые и уверенные в себе, как и до начала драмы! Глядя на них, можно даже подумать, что за эти три года ничего трагического не произошло. Однако здесь две команды.

Внешне нетрудно установить соотношение сил. На одной стороне - все; на другой - ничего. На одной - армия, полиция, администрация, финансы, пресса, радио, связь; все находится в полной зависимости от "гражданского и военного главнокомандующего". Союзники, благодаря которым он пришел к власти, предоставляют свою мощь только в его распоряжение. У меня же нет ничего в этой стране - ни войск, ни жандармерии, ни чиновников, ни счета в банке, ни возможности быть услышанным без посторонней помощи. Однако поведение, слова, взгляды всех, кого я встречал в течение последних двух часов, уже открыли мне, на чьей стороне перевес. Каждый в глубине души знает, чем кончится спор.

Толпа изо всех сил кричит о том же, когда в четыре часа я появляюсь на Плас де ла пост, чтобы возложить Лотарингский крест к подножию памятника павшим. Хотя эта манифестация была стихийной и ни одна газета не обмолвилась о ней ни словом и ни одно воинское подразделение не появилось, тысячи патриотов, предупрежденные местной организацией "Комбат", спешно собрались на площади и приветствовали меня оглушительными возгласами. Почтив память всех алжирцев, павших за Францию, я затягиваю "Марсельезу", и ее подхватывают сотни голосов. Затем, среди всеобщего ликования, я еду на отведенную мне виллу "Глицинии".

Туда уже поступают послания. Первое письмо, которое я прочел, было от генерала Вийемена, бывшего начальника Генерального штаба авиации, который после катастрофы 1940 удалился к себе и жил своей болью и своими надеждами. В самых благородных выражениях этот крупный военный деятель просит меня дать под его командование одну из воздушных эскадрилий Сражающейся Франции и присвоить ему соответствующий чин. После приветствий толпы жест Вийемена еще больше проясняет мне суть вещей. Здесь, как и повсюду, народное чувство сделало свой выбор. Итак, в начавшейся игре главный козырь находится в моих руках. Среди французов, проживающих в Африке, единственной помехой мне будет упрямство чиновников и недоверие кое-кого из "нотаблей". Но мне придется считаться с решительной оппозицией союзников, которые, конечно, будут поддерживать клан наших политических соперников.