Уильям Бриджмэн - Один в бескрайнем небе

— Работают все четыре камеры.

Стрелка указателя скорости падает, в то время как стрелка маметра все показывает 0,85. Теперь измени показания приборов. Стрелки отклоняются вверх и вниз. Маметр показывает М = 1, самолет вздрагивает и переходит в спокойную область повышенного волнового сопротивления. Большая стрелка высотомера показывает 12 800, 13 100… Лететь без перевода из набора высоты в горизонтальный полет — прямо вверх, все увеличивая понемногу угол атаки… ручку взять немного на себя, еще немного, еще. Единственный мир, который существует для меня, — это мир шкал приборов. Свет, падающий под прямым углом на недавно установленный указатель угла атаки, равномерно ползет вверх по мере того, как я передвигаю стабилизатор включением тумблера. Зут… зут… зут… машина все больше задирает нос, еще немного…

Я придерживаюсь задания аэродинамиков из отдела летных испытаний в Санта-Монике. Похоже на то, что все получается действительно так, как они говорили. Пять приборов. Необходимо постоянно наблюдать за всеми пятью. Указатель скорости, маметр, указатель угла атаки, счетчик секунд продолжительности работы ЖРД и быстро вращающаяся стрелка высотомера. Прибор показывает 17300, 17400 — каждую сотню метров, которые я набираю. Стрелка быстро вращается.

В разреженном воздухе самолет действительно не желает лететь, но, что удивительно, он все же летит. Его тянет фантастическая сила, преодолевающая все. Как шарик на конце тонкой палки, самолет едва сохраняет равновесие в разреженном воздухе. Это что-то сверхъестественное. Машина набирает высоту на угле атаки, который почти равен критическому.

Восемнадцать тысяч, 18 300 метров, 18 600. Я покинул мир. Здесь я связан только с машиной, ее вибрации являются моими собственными, я чувствую их так же, как и дрожь своего тела. В этом кроется какая-то нереальность, смешанная с реальностью, которую я не могу понять. Я впервые испытываю такое чувство. Каждая клеточка, каждый мускул моего тела чрезвычайно настороженны. Восприятие чудовищно обострено: черное кажется чернее, белое — белее. Особенно остро ощущается безмолвие. По всему чувствуется, что находишься на грани неизвестного. Мной овладевает чувство отрешенности.

Я испытываю ни с чем не сравнимые душевные волнения. Страх кажется чем-то существующим вне меня — это привидение, сидящее на моем плече. И хотя оно наверняка там, я не чувствую беспокойства. Я не знаю, что может произойти в следующий момент. Теперь время действовать. Ничто теперь, кроме испытания, не имеет значения. И давление в системе ЖРД не имеет значения, и мир цифр и формул, которые секунду или две назад были так важны; перед лицом этой реальности все превращается в ничто. Я твердо убежден, что приборы, что бы они ни показывали, не окажут влияния на силу, которая заставляет машину лететь. Ее заставляет лететь какая-то особая, сверхъестественная сила. Самолет полон этой непостижимой силой, которую ничто не может сломить. Моя вера в самолет непоколебима. Эта вера теперь окутывает меня, подобно теплому одеялу.

Девятнадцать тысяч метров, 19 300, но я продолжаю набирать высоту. Самолет имеет тенденцию к сваливанию на левое крыло! Без всякой тревоги я автоматически реагирую элеронами; кажется, что это не я, а какой-то робот заставляет органы управления противодействовать сваливанию на левое крыло. Наблюдаю за приборами. Они выделяются ярче: на высотомере 19 500 метров, но набор высоты все продолжается… число М… оставшееся время работы ЖРД. Самолет вновь плавно сваливается на капризное левое крыло; чтобы парировать это, я полностью отклоняю элероны. Но на этот раз элероны не реагируют, они совершенно не эффективны. Крен продолжает увеличиваться. Я резко толкаю педаль руля направления, чтобы устранить сваливание, но, конечно, руль направления застопорен. Двадцать одна тысяча триста метров. На маметре число М = 1,4. Я понимаю, что должен опустить нос самолета. Мне не хочется прекращать набор высоты, но я обязан это сделать, иначе машина наверняка начнет вращаться вокруг продольной оси. Теперь эффективность элеронов постепенно повышается, и я могу снова перевести машину в режим крутого набора высоты. Зут… зут… зут… самолет поднимает нос. Двадцать две тысячи восемьсот метров. Опять самолет сваливается на крыло. Я еще раз опускаю нос и выравниваю самолет. Все заключается в плавном успокаивании машины, круто набирающей высоту. Уступи немного, но делай свое дело. Высотомер показывает двадцать три тысячи двести метров, и ЖРД, издавая шипящие звуки, прекращает работу.

Сказались многие часы тренировки, и моя рука автоматически ударяет по тумблеру стабилизатора для перевода самолета в режим снижения. С ликованием я чувствую ту силу, которая переводит самолет с набора на снижение при перегрузке 0,5. Даже без работающего ЖРД самолет все еще мог бы набирать высоту по инерции. В следующий раз я использую эту энергию для достижения большей высоты. За время полета по кривой траектории самолет набирает еще больше тысячи метров высоты. Стрелка высотомера прекращает свое равномерное вращение и вяло колеблется около цифры 24 400 метров. На такой большой высоте прибор едва действует.

Двадцать четыре тысячи четыреста метров. Снаружи ослепительно яркий свет; контраст темных теней в кабине резок и необычен. В нижней части кабины так темно, что я не могу прочесть показания приборов, установленных на доске внизу. Шкалы же приборов, находящихся в верхней части, ярко освещены. Кажется, что отражение отсутствует; все делится только на черное и белое, видимое или невидимое. Полутонов нет. Здесь чистый, незапятнанный мир.

Самолет бесшумно переходит в горизонтальный полет. Даю правый крен и через маленькие боковые стекла вижу землю, на которой незаметно никаких следов цивилизации, — это просто обширная рельефная карта с горами из папье-маше и зеркальными озерами и морями. Пустыня отсюда совсем не такая, какой я видел ее в течение двух лет; это бледно-коричневая дыра, окаймленная карликовыми горами, переходящими в другие карликовые цепи, тянущиеся до Калифорнийского залива и Мексики. Берег резко очерчен, четко выделяются маленькие заливы и небольшие бухты, видна кружевная кромка больших коричневых кусков земли, которые растворяются в серой дымке, и мерцание озер, приютившихся в горах; затем снова коричневые и серые тона и, наконец, темно-голубая громада Тихого океана. Словно на глобусе в планетарии, земля закругляется к югу…

Все так, словно я являюсь единственным живым существом, связанным с этой совершенно чужой и необитаемой планетой, лежащей ниже меня на двадцать четыре километра. Несущий меня самолет и я — одиноки в бескрайнем небе.