Антон Короленков - Сулла

Конечно, центр под руководством Катула и Суллы сыграл немалую роль, но, во-первых, отнюдь не вопреки плану главнокомандующего, как уверяли оба этих военачальника, и, во-вторых, без умелого обходного маневра столь внушительного успеха достичь бы не удалось. [424]Да и посмел ли в те дни Катул заикнуться о том, будто он – истинный победитель? Он писал об этом лишь в мемуарах, рассчитанных на определенный круг людей. Споры же солдат в таких случаях – обычное дело, и мы не знаем, принимал ли в них участие Катул. О результатах «третейского суда» послов из Пармы Плутарх дипломатично умалчивает, но даже если они и признали правоту воинов Катула, то удивляться не приходится – пармских делегатов было нетрудно обмануть, [425]показав им ту часть поля боя, где солдаты Мария просто не появлялись.

Что же до трофеев, то спустя несколько лет, когда появились воспоминания Катула, никто уже не мог проверить, что именно принесли в лагерь его воины, а что – воины Мария. В отношении боевых значков вопрос обстоит несколько сложнее – их, несомненно, учитывали, и Катул наверняка мог доказать свою правоту документально. По крайней мере, ему не было смысла выдумывать, ибо ложь могла быстро выйти наружу. Но и это не должно вводить в заблуждение. Когда воины Мария нанесли удар по кимврской пехоте с тыла и исход битвы стал ясен, они атаковали лагерь врага. (Как мы видели, сражение за него было отнюдь не легким – если так отчаянно оборонялись женщины, что же сказать о мужчинах?) Трофеи же, находившиеся на поле боя, достались солдатам Катула. Боевые значки германцы несли либо впереди, либо в глубине строя. Туда легионеры Мария просто не стали прорубаться за отсутствием необходимости, потому-то им и досталось так мало германских штандартов. Но их славы это, естественно, не умаляет.

Рим ликовал. Уверяли, будто весть о победе принесли сами боги. «В тот же день, – рассказывает Луций Флор, – когда произошла битва, видели перед храмом Поллукса и Кастора юношей, вручавших победные послания претору, а в театре много раз слышался голос: "Да славится победа над кимврами!”» (III. 3. 20). Иными словами, весть о разгроме германцев принесли в Рим сами Диоскуры. Согласно легенде, в свое время они же сообщили и о победе над македонским царем Персеем при Пидне – опять-таки в тот самый день, когда она была одержана (Флор. П. 12. 14–15).

Плутарх пишет, будто «все требовали», чтобы Марий один справил оба триумфа – и над тевтонами, и над кимврами. «Но он сделал это вместе с Катулом, потому что хотел и в счастии казаться умеренным, а быть может, и потому, что опасался, как бы воины, стоявшие в боевой готовности, не помешали ему справить триумф, если он лишит Катула этой чести» (Марий. 27. 9-10; см. также: Цицерон. Тускуланские беседы. V. 56). Подразумеваются, надо полагать, воины последнего.

Впрочем, и здесь сквозит недоброжелательство недругов Мария [426]– он-де хотел лишь казаться умеренным, а не быть им, а может, и вовсе боялся солдат Катула. Но как ни объяснять действия полководца, он все равно проявил великодушие к коллеге. [427]Очевидно, победитель кимвров считал его своим союзником – претензии на то, что именно он, Катул, является главным героем верцелльской баталии, прозвучат позднее. Хотя противодействия его воинов триумфу опасаться не приходилось, без нужды злить их тоже было ни к чему. Могла проявить недовольство и часть нобилитета. [428]Да и в конце концов, во время победного торжества вся слава и восторг народа все равно, надо полагать, достались Марию, а Катул выглядел лишь его бледной тенью. [429]

Обнаружил умеренность арпинат и еще в одном: ему предложили в порядке исключения справить два триумфа – над тевтонами и кимврами по отдельности, но он благоразумно предпочел ограничиться одним (Ливии. Периоха 68). Как все это отличалось от времен победы над Югуртой, когда Марий, едва вкусивший высшей славы, явился в сенат в триумфаторском облачении! Теперь он куда лучше разбирался в политике и сделал правильные выводы – нескромность сердит окружающих, особенно если они чувствуют твое превосходство.

Но до конца сохранить умеренность ему не удалось – и немудрено. Народ почитал Мария как бога. Даже те, кто прежде не любил арпината, признавали его спасителем отечества (Ливии. Периоха 68). Мария называли третьим основателем Рима после Ромула и Фурия Камилла. За трапезой ему посвящали часть яств и совершали возлияния наравне с богами (Плутарх. Марий. 27.9; Валерий Максим. VIII. 15.7). Сам полководец не отставал от своих почитателей и также уподоблял себя небожителям: подобно Либеру-Вакху, он теперь пил вино из чаши-канфары и при этом сравнивал свои победы с победами Либера в Азии (Плиний Старший. XXXII. 150; Валерий Максим. III. 6. 6). Столь откровенное стремление римского политика сблизить себя с божеством встречается в источниках впервые. [430]

Чтобы увековечить свои подвиги, Марий еще после триумфа над Югуртой воздвиг монумент, к которому теперь прибавил еще один. Кроме того, он за счет взятой у варваров добычи основал храм Чести и Доблести. [431]Катул же построил (также за счет добычи) роскошный особняк на Палатине, а также портик – на месте дома консула 125 года Марка Фульвия Флакка, разрушенного в 121 году после гибели хозяина во время гракханской смуты. И дом, и портик Катула были украшены реликвиями кимврской войны – своего рода музей боевой славы. [432]Тогда же, очевидно, он украсил двумя статуями работы великого Фидия (или даже построил) храм Фортуны нынешнего дня, которой принес обет в начале битвы при Верцеллах (Плиний Старший. XVII. 2; Плутарх. Марий. 26.2).

Победу Мария прославляли служители муз – совсем еще молодой поэт Авл Лициний Архий, грамматик Луций Плотий и, вероятно, другие, чьи имена история не сохранила (Цицерон. За Архия. 5; 19–20). О том, чтобы такой чести удостоился Катул, мы не знаем. Он решил «исправить» положение и сам взялся за перо. Что представляли собой его мемуары о кимврской войне, мы уже знаем. А вот когда они появились на свет – неизвестно. Может, всего через несколько месяцев, а может, – и лет. Уже во времена Цицерона их мало кто читал (Цицерон. Брут. 133). И только благодаря пересказу Плутарха мы получаем представление об этом образчике генеральской похвальбы, густо замешанном на зависти и недоброжелательстве.

Что же делал в это время Луций Сулла? Без сомнения, он принял участие в триумфе. Окрыляли ли его новые надежды? Или он сокрушался, что из-за бездарности Катула не смог совершить всего, что было в его силах? Или же сердился на Мария, который удалил его от себя накануне решающих событий и не дал отличиться? Никто не знает. В любом случае у него были поводы для недовольства – вся слава досталась Марию и Катулу, пусть и не в равной степени, а о нем, Сулле, по-видимому, не вспоминали. Хотя, как остроумно заметил один из биографов диктатора, на трофеях Катула можно было написать: «Дар Луция Корнелия Суллы». [433]Судя по всему, не отдал должного своему легату Катул и в мемуарах. [434]И Сулле оставалось лишь усваивать горький опыт – рафинированный аристократ и тонкий ценитель слова лишь с виду был «прекрасным человеком». Внешность, как известно, обманчива…