Владимир Жаботинский - Слово о полку

Вскоре после процессов пришло распоряжение о моей демобилизации. Я поехал в Кантару, получил отставку "с сохранением чина" и вернулся в Тель-Авив штатским. На этом кончаются мои полковые воспоминания; о дальнейшей судьбе наших батальонов я уже рассказал; остается еще одна, последняя глава, нечто вроде надгробной речи отца над могилою сына — речи отца, который не верит могиле и твердо считает, что «сын» еще не навеки похоронен.

Это, конечно, не “история” легиона. Для истории нет у меня материалов. Движение это проявилось в нескольких странах, в каждой по-своему: в Палестине, в Америке, в Канаде, в Аргентине, в Египте: в России Трумпельдору едва не удалось создать настоящую еврейскую армию. Да и сам полк наш жил очень сложной жизнью, из которой мне знаком только малый уголок. Я не был ни в Галлиполи с Трумпельдором, ни в Плимуте с Патерсоном, ни в Эс-Сальте с Марголиным. Из трех наших батальонов я знал хорошо только свой, а как раз остальные два, особенно палестинский, представляли гораздо больше интереса для наблюдателя.

Здесь я передал только личные воспоминания; несомненно, со всеми недостатками этого рода литературы — субъективные оценки, неточности и слишком много местоимений “я”. За все это прошу извинения, совершенно не пытаясь оправдываться.

В одном только буду настаивать на оправдании. Правду ли я написал? Да. Всю ли правду? Нет, и нарочно нет. Не всякий “факт” есть “правда” в основном значении слова. Каждое крупное явление имеет свое “лицо”: что подходит к общему характеру этого лица, то правда; что не подходит, то случайность, царапина, волдырь. Может быть, в ученых сочинениях важно записывать и это; там, может быть, уместно отметить, что во время штурма Бастилии поймали на площади вора, который тут же таскал кошельки. Это, говорят, факт, — но разве это “правда” о 14-м июля?

Сознаюсь: перечитывая эту рукопись, сам я раза два над собой посмеялся: очень уж гладко и сладко это все у тебя изложено. За исключением горемычной “ставки”, чуть ли не все милые, славные, храбрые, охотно помогают, сдерживают обещания… Неужели забыл ты все камни, подножки, обманы? — Я их не забыл: память — машина автономная, и притом мелочная. Если зажмурить глаза, вспоминаются то смешные, то нехорошие образы, и в штатском платье, и в военном. Но искать “правду” надо не с зажмуренными, а с открытыми глазами; тогда видишь главное, а главное и есть “все”.

Нет, я написал всю правду. И пятьсот “погонщиков”, и пять тысяч “королевских стрелков” — ими всеми вправе спокойно гордиться еврейский народ, всеми: из Уайтчэпеля, из Тель-Авива, из Нью-Йорка, из Монреаля, из Буэнос-Айреса, из Александрии. Они прибыли из четырех стран света, а один — Марголин — из пятой; и они честно и прочно отслужили свою службу за еврейское дело.

И так же гордо может гордиться еврейский народ теми друзьями, что пришли к нам из среды чужого народа. Есть в их ряду люди с большими именами, есть и малоизвестные: но все это красивые души, широкие сердца: каждое из этих имен, звонких или скромных, есть добрый знак для будущего, эхо старинного слова о том, что не сирота на земле Израиль: эхо герцлевой “правды” о том, что die Welt ist keine Rauberwelt — die Welt ist eine Richterwelt.

О значении легионизма и легиона, о роли, какую оба сыграли в нашей народной истории за годы войны, я говорил уже на разных страницах этой книги; попытаюсь резюмировать. Понятно, я не предъявляю никаких притязаний на объективность моей оценки. Спор о “легионе” еще не закончился — по-моему, настоящий разгар его еще впереди; воздух еще полон и партийных, и личных раздражений. Противники нового легиона естественно склонны недооценивать первый легион, и наоборот. Вполне возможно, что я “наоборот”. Но и мой подход к этому вопросу не следует понимать слишком уж упрощенно в духе классической гречневой каши. Если человек судит только субъективно, он прежде всего скажет: победил! Я этого не говорю. Далеко мне было до победы, и не раз я думал об этом в долине Иордана. Не о пяти тысячах мечтал я в то дождливое утро, перед афишей в Бордо. Я своего не добился. Но те пять тысяч — они добились: еврейский легион, такой, каков он был, действительно сыграл историческую и определяющую роль в судьбе сионизма. И так же уверен спокойно и твердо, как уверен я в том, что завтра взойдет солнце и будет утро и день и вечер, так же уверен я в том, что оценка истории совпадет с моей оценкой.

Чисто военное значение легиона было не больше и не меньше того, какое могут иметь три батальона в большой войне. Британская армия могла бы освободить Палестину и без нас. Но она освободила Палестину с нами; и в ответственный момент она поручила нам ответственную роль на опасном, исключительно тяжелом посту. Это не много и не мало; это то, что есть. В одном из храмов Лондона хранится общее знамя старого корпуса “королевских стрелков”, чью кокарду мы носили во время наступления; на этом знамени вышит ряд славных имен — Крым, Индия, Судан, Южная Африка. Благодаря нам к этому ряду прибавилось имя Палестины. Это имя было нашито на знамени в торжественной и величавой церемонии, и славный полк, одна из гордостей британской армии, гордится нашей службой. Солдат Патерсон тоже, солдат Марголин тоже. Я тоже.

О том, что за роль сыграл наш легион в охране Палестины в трудные месяцы послевоенных содроганий, я уже писал; и эту правду пусть затвердит на память еврейская молодежь родины и рассеяния. Пока стояли в Палестине пять тысяч еврейских солдат — даже когда, в самую опасную минуту, они остались почти одни на весь край — в Палестине было тихо. Когда они ушли, в Палестине трижды пролилась еврейская кровь.

Нравственное значение легиона ясно для каждого, кто умеет честно мыслить. Злая вещь война; но признание своего права на Палестину мы получили ценою войны — значит, ценою человеческих жертв. Сегодня никто не может бросить нам в лицо упрек: где вы были? Отчего не пришли тогда с требованием — дайте нам, как евреям, положить и свою душу за Палестину? Сегодня есть у нас ответ: “пять тысяч: и было бы много больше, если бы ваши начальники не тормозили нашего дела два с половиной гола подряд”. Этому нравственному моменту нет цены: это и хотел выразить премьер Южной Африки Смуте, герой двух народов, один из последних рыцарей на земле, и сам глубокий миролюбец, когда сказал: дать евреям биться за землю Израиля — это одна из прекраснейших мыслей, какие слышал я за всю свою жизнь.

Но главную свою роль сыграли эти пять тысяч и то движение, которое их породило, в области политической: роль историческую и решающую. Изо дня в день, два года и больше, я следил за работой тех немногих тружеников, имена которых навеки связаны с декларацией Бальфура: они сами знают, как высоко я ставлю их достижение и их заслугу. Больше того: я знаю, что вся сумма всех усилий во имя Палестины, произведенных ими и нами и другими за четыре года войны, есть только малая доля того массового и длительного подвига, который накопила упрямая работа трех поколений сионизма. Декларацией Бальфура мы обязаны и Герцлю, и Ротшильду, и Пинскеру: в еще большей, верно, мере, первым пионерам — “6илуйцам” и всем преемникам их, колонистам, рабочим, учителям, от Метуллы на севере до Рухамы на юге. Я уж не говорю о том, что еще важнее: о книге. святой для всего мира и научившей весь мир связывать еврейский народ с Иерусалимом. Девяносто девять шагов к цели были сделаны задолго до выстрела в Сараеве: только сотый, последний был ступлен за годы войны. Но этот последний шаг был большой шаг: и неправо забывать, что это был шаг коллективный, и, поминая несомненную заслугу отдельных единиц, затенять заслугу пяти тысяч. Я считаю обе заслуги равными. Свет не жюри, декларация Бальфура не приз; даже на бумаге не дают родины Ивану, Сидору или Петру. Обещать родину можно только в ответ на соборный голос массы — в ответ на движение. В чем, где, когда могла в те одичалые годы проявиться сионистская мечта, как “движение”, как манифестация массовых воль? Организация была разбита, парализована, загнана в тень или прямо в подполье; но и без того, по самой природе своей, культурной и колонизационной, сионизм лежал безнадежно вне тесного, резко отграниченного кругозора воюющих народов и их правителей. Только одна форма сионизма в состоянии была проникнуть в это узкое поле зрения, прорваться в очередь, заставить министров, послов и репортеров внести нашу мечту о земле в список забот текущего — кровью текущего — дня.