Геннадий Красухин - Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка

С Варламом Тихоновичем Шаламовым мы сблизились позже, когда я уже работал в «Литературной газете». Но стихи его я напечатал ещё в «Семье и школе». А один из «Колымских рассказов» – в «РТ».

Он мне их дал много. Мы с Рощиным поначалу отобрали несколько. Но цензура пропустила самый безобидный, пейзажный – о суровой природе Колымы. А наши машинистки работали до глубокой ночи, перепечатывая всё, что дал мне Шаламов. Многим хотелось иметь его рассказы в своём домашнем архиве.

Я не поклонник поэтессы Натальи Горбаневской. Её стихи принёс в редакцию Валентин Непомнящий. Кажется, они были однокурсниками и дружили после окончания университета. Ничего путного из объёмной рукописи мне выбрать не удалось. «Ну, хотя бы два стишка», – попросил Миша Рощин. «Да что вы с Валькой так с ней носитесь?» – недоумевающее спросил я. «Хорошая и очень честная женщина, – ответил Миша. – И друзья у неё замечательные».

Два её стихотворения мы напечатали: в конце концов, заведовал отделом не я, а Рощин. А я потом вспоминал его слова, когда наши танки вошли в Прагу, и небольшая группа смельчаков, в которой была Горбаневская, вышла с протестом против советской оккупации на Красную площадь.

Для Дня советской армии (23 февраля) мы с Мишей подготовили прекрасную подборку песенок Булата Окуджавы: «Старый король» («В поход на большую войну собирался король…»), «Ах, война, что ж ты сделала, подлая.», «А что я сказал медсестре Марии.», «Отрада», «Возьму шинель, и вещмешок, и каску.» Мы весело предчувствовали скандал, который начнётся, если нам удастся так отметить армейский праздник. Не удалось. В январе сняли Войтехова, и весь февраль его оставшиеся замы не пропускали никаких литературных публикаций. А в конце февраля председатель Радиокомитета Месяцев журнал разгромил.

По той же причине не появилась в журнале подборка стихов Геннадия Шпаликова с предисловием Андрея Тарковского. Рощин дружил с Тарковским, который приходил к нам в редакцию, выпивал вместе с нами и рассказывал байки из жизни геологов: сам работал геологом до своего прихода в кино. Любил Тарковский поэта Николая Глазкова, которого потом уговорил сыграть в своём фильме «Андрей Рублёв», и так часто декламировал нам стихотворение Глазкова «Примитив», что я запомнил текст со слуха. Не откажу себе в удовольствии привести отрывок:

Мы подумывали и о том, как бы напечатать Колю Глазкова, бывали в его комнате на Арбате, где он нам читал свои стихи. (Могу, кстати, вообразить, как он бы обрадовался толстой чудесной книге о нём, которую написала дочь поэта Евгения Винокурова Ира.) Но, увы, и этим нашим планам не удалось осуществиться.

А что же удалось? Немногое. Я рассказывал об удачах в своих предыдущих книжках. Правда, то, что мы считали своими удачами, было, по мнению Месяцева, очень крупным идеологическим просчётом, диверсией! Выгнали не только нас с Рощиным и не только команду Саркисяна. Руководство Комитета не пожелало оставлять в журнале Колю Литвинова – изумительного художника, изобретательного выдумщика, лучшего оформителя печатной продукции из всех, кого мне довелось встретить в жизни. Что ж. Читатели ответили соответственно. Некогда притягивающий уже своей обложкой, журнал перестал их привлекать. И его перестали покупать.

По-разному складывалась моя судьба в те далёкие четыре года – от поступления в Комитет по кинематографии до зачисления в штат «Литературной газеты». Но из крайности в крайность не бросала. Показала мне (особенно в Госкино) разные варианты человеческой сервильности и человеческого упоения властью. И разные варианты человеческой одержимости любимым делом, человеческого достоинства и благородства.

В «Литературной газете» работало больше двухсот человек. Понятно, что такой большой коллектив не мог быть нравственно однородным. Были в нём и сотрудники, раболепно смотревшие на руководителей: «Ты начальник, я дурак!» И начальники, не любившие возражений: «Я начальник, ты дурак!» Но когда я пришёл в обновляющуюся газету, таких было меньшинство – и начальников, и сотрудников. На дворе стоял февраль 1967-го – больше полутора лет до нашей оккупации Чехословакии, чуть меньше года до избрания Дубчека первым секретарём чехословацкой компартии и чуть больше года до появления «Программы действий», объявившей о начале в этой стране реформ, смертельно испугавших брежневскую команду. Но уже прошёл XXIII съезд КПСС, пусть и не отменивший официально решений XXII, но начавший тихую, ползучую кампанию восстановления в стране сталинщины. Уже были осуждены на семь лет лагеря Синявский и на пять – Даниэль за публикации за рубежом своих антиутопий. И Сергей Михалков, тогдашний и будущий автор государственных гимнов, сочинённых на одну и ту же мелодию, уже удовлетворённо выдохнул: «Хорошо, что у нас есть органы госбезопасности, которые могут оградить нас от людей вроде Синявского и Даниэля». Уже подбирались к относительно независимому «Журналисту» Егора Яковлева, которого и сняли через год. Да что там! Уже наголову разгромили наш «РТ»!

Словом, атмосфера, в которой предстояло дышать коллективу реформирующейся «Литературной газеты» и отцу её реформ – первому заместителю главного редактора Виталию Александровичу Сырокомскому, была далеко не целительной. Скорее уж губительной для задуманных реформ. Тем не менее, как и в случае с Войтеховым, Сырокомскому многое удалось опубликовать из того, за что не взялся бы тогда не один орган печати. Порой читатели не верили собственным глазам, узнавая из газеты о безобразиях, которые творятся в железнодорожном ведомстве, или в Министерстве связи, или на крупных промышленных гигантах. Даже нашему отделу литературы, возглавляемому Юрием Буртиным, удалось напечатать ядовитую реплику на рассказ Б. Евгеньева, опубликованный в журнале «Москва».

Я начинаю хвастать? Да ничего подобного! Дело не в том, что и тогда мало кто знал писателя Б. Евгеньева, который входил в редколлегию «Москвы». И не в том, что рассказ был художественно никчёмен. Не на это обрушилась напечатанная у нас реплика, а на идеологическую подоплёку состряпанного Б. Евгеньевым сочинения. Она была строго выдержана в духе господствующей тогда идеологии и ничего, кроме одобрения, вызвать у властей не могла.