Игорь Ильинский - Сам о себе

Лишившись на некоторое время сознания, я, задыхаясь, в разваливающемся здании, в клубах поднявшейся пыли и штукатурки, в тот раз простился с жизнью стоически, так как считал, что на меня обрушиваются стены, а в таком положении ничего не оставалось другого, как бодро принять неизбежный конец. Я крикнул «прощай» моей спутнице и другу, которая находилась рядом со мной. Я навсегда запомнил, что в этот крик я хотел вложить для нее пожелание смело принять неизбежное – последнюю боль.

Когда наступила тишина, когда я, с трудом дыша, понял, что мы заживо погребены, и зажурчала где-то вода – только тогда стало по-настоящему страшно.

На фронте мне не довелось на себе испытать все ужасы войны. Но, конечно, и в той обстановке, в которой я оказался с фронтовой бригадой, я видел смерть и разрушение.

Вот спокойно и довольно низко летят два-три «мессершмитта». Так красива долина, освещенная мартовским солнцем, над которой они пролетают, живописны деревни по обе стороны этой долины. Жмурясь от солнца и еще не понимая, что происходит, поглядывал я на «спокойный», совсем не «военный» полет этих хищников. Изредка попыхивают они из пушек и дают короткие пулеметные очереди. Эти звуки в мартовском, весенне-морозном утре сурово подчеркивают красоту неба, природы и чудесной долины. Но вот из-за избы выбегают несколько бойцов: «Укрывайтесь, заходите во дворы, в избы». Оказывается, на соседней уличке пулеметной очередью из этого «спокойного» самолета был убит шофер грузовика. Вот он лежит около машины. И крови не видно, а в пальцах руки зажата папироска. Дальше в овраге я вижу наш исковерканный обгоревший танк. Он уже несколько дней стоит здесь. Я заглядываю внутрь и вижу обгорелый и обуглившийся труп, слившийся с рулевым управлением. Безвестный танкист, сгоревший вместе со своей машиной, не изгладится из моей памяти во всю жизнь. Так же как и образ его матери, возникший в моем воображении.

Вот труп гитлеровского солдата, попавшийся нам на обочине шоссе. Спортивного вида юноша семнадцати-восемнадцати лет лежит с развевающимися по ветру золотисто-рыжеватыми волосами. «Зачем он шел сюда?» – думал я, глядя на него, лежащего в сорока километрах от Москвы, куда его занесла гитлеровская военная машина. «А ведь и у него в далекой Германии осталась мать».

Конечно, то была сентиментальность не по времени. Я вспомнил, что когда-то мечтал быть военным. Плохой бы из меня вышел вояка при такой мягкотелой интеллигентской сентиментальности. И действительно, рассказывая через час командиру части, куда мы приехали, о моем неожиданном впечатлении от первого мною виденного убитого врага на нашей земле, о его развевающихся волосах, я не встретил интереса или сочувствия.

– Что вы! Несколько дней тому назад их лежали сотни, – сказал он. – Немножко теперь подобрали. Незачем было им приходить сюда, – добавил он.

Вскоре я познакомился там же с очень добродушным, застенчивым человеком.

«Это мягкотел, вроде меня», – подумал я.

– Кто это? – заинтересовался я.

– А это наш разведчик... Здорово поработал. Он подползал и проникал к вражеским отдаленным постам.

– Как же вы это делали? – спросил я.

– Да по-разному, – отвечал он, – вообще, смотря по обстоятельствам.

Тут я начал понимать деловой и трезвый подход к военным будничным и обыденным необходимым делам. Через несколько лет, репетируя роль Шибаева в пьесе Вс. Вишневского «Незабываемый 1919-й», я вспомнил об этом разведчике и постарался воплотить его мягкую непреклонность не без юмора, при всем трагизме положения, в образе Шибаева.

Наш театр первым из всех театров вернулся в Москву из эвакуации. Возвращение состоялось в сентябре 1942 года, когда немцы рвались к Сталинграду и Грозному. Постепенно, несмотря на близость фронта, жизнь театра входила в свою колею. Один за другим возвращались театры из эвакуации. За время эвакуации, а также во время фронтовой поездки я сблизился со многими товарищами по театру. Теплыми, близкими стали отношения с Провом Михайловичем Садовским, который в нашей бригаде также ездил на фронт. Правда, не на все время. Мы исполняли сцену встречи Несчастливцева со Счастливцевым из «Леса». Пров Михайлович вскоре привлек меня к работе в своих постановках Островского. Сначала им были поставлены «Волки и овцы», где я играл Мурзавецкого, а затем он ввел меня в шедший спектакль «На всякого мудреца довольно простоты» на роль генерала Крутицкого, которого уже великолепно играли А. И. Зражевский и П. И. Старковский. Несмотря на то что я должен был быть третьим исполнителем, эта роль, а также работа с Провом Михайловичем очень увлекали меня.

Я не ошибусь, если скажу, что именно этот период работы с Провом Михайловичем, а также мои встречи на сцене с другими столпами Малого театра: А. А. Яблочкиной, Е. Д. Турчаниновой, В. Н. Рыжовой, В. Н. Пашенной, А. А. Остужевым, Н. К. Яковлевым – незаметно для меня, но окончательно и глубоко направили мое творческое сознание на служение и верность русскому реалистическому театральному искусству.

Да разве можно было пройти мимо, не набраться и не научиться хорошему у старых мастеров Малого театра!

Талант Веры Николаевны Пашенной, ее неиссякаемый темперамент и страстность на сцене соединены были с простотой и естественностью. Ей глубоко чужды были какие-либо формальные ухищрения любого режиссера. Они отскакивали от нее, как от каменного, монолитного утеса.

Мягкость и простота красок отличали игру Н. Ф. Костромского, которого, к сожалению, я почти не застал в Малом театре.

Непосредственный, неуемный темперамент В. О. Массалитиновой соединялся с ее страстным вниманием ко всем явлениям искусства, она посещала выставки и симфонические концерты до последних дней жизни.

Самозабвенная святая любовь к искусству родного Малого театра у А. А. Яблочкиной и у Е. Д. Турчаниновой составляла смысл их жизни. Для них не существовало жизни, кроме как в Малом театре...

Та же любовь к театру проявлялась и у В. Н. Рыжовой, с ее детской наивностью, сохраненной ею до последних лет. Сколько раз после ее ухода со сцены приходилось жалеть, что не видно ее «графини бабушки» в третьем акте «Горя от ума», где эта маленькая роль, от страусовых перьев на шляпе до мизинца на руке этой одержимой «зловещей» и вместе с тем полной юмора старухи, была шедевром проникновения в образ и органичности поведения на сцене.

Старик Н. Н. Гремин украшал собой Малый театр в небольших ролях слуг в «Волках и овцах» и в «На всякого мудреца довольно простоты». Эта фигура слилась с ансамблем Малого театра и, как оказалось в дальнейшем, несмотря на свою скромность, была одной из колонн, которые поддерживают здание Малого театра.