Елена Арсеньева - Репетиция конца света

Не успела Люба ахнуть, как Олег раздел ее и повалил на это ложе, на котором хотелось заниматься чем угодно, только не любовью. Начал целовать – и вдруг ее ноги коснулось что-то острое. Она чуть сознания не лишилась, увидев в руках мужа... острый скальпель. Олег водил им по рубцам на ноге, задыхался, шептал:

– Они тебя резали... кромсали твою ногу... твое тело! Позволь, позволь мне отрезать кусочек!

Люба так перепугалась, что не могла ни слова сказать, ни дернуться. Почему-то казалось, что, если она станет вырываться, Олег перережет ей горло. Так и лежала недвижимо, сотрясаясь внутренней дрожью, но когда Олег поднимал голову и она видела его пустые, безумные глаза, ей приходилось прикусывать губы, чтобы сдержать крик ужаса. Нож все скользил, скользил по телу Любы, перейдя с ноги на живот, на грудь... Вдруг Олег нажал сильней. Она ощутила боль, потом почувствовала, как из ранки струится кровь... и закричала, не в силах сдержаться.

В эту минуту Олег набросился на нее и овладел с такой страстью, которая могла быть сравнима только с яростью. И, кончив, уснул мгновенно, как будто умер.

С тех пор Люба перестала получать хоть какое-то, даже малейшее удовольствие от их близости. А Олег теперь мог заниматься сексом только на «хирургическом столе». Она пыталась спорить, отказываться, но муж становился просто невменяемым. Люба грозилась бросить его, но Олег только смеялся:

– Не уйдешь! Ведь все деньги у меня!

Да, безумный чужанинский лизоблюд перевел всю сумму «возмещения ущерба» в «НДБ-банк» на имя Олега Кирковского. Фактически Люба теперь зависела от его щедрости. Хотя иной раз она думала, что лучше развестись, выгнать мужа да устроиться в ларек на Алексеевском рынке, торговать турецкими куртками, чем терпеть эти все учащавшиеся приступы безумия. И вот однажды, в особенно страшную ночь, когда скальпель все чаще переползал от изуродованной ноги к Любиному горлу, она вдруг поняла, что и как надо сделать...

– Я где-то читала, а может, кто-то говорил, что некоторые балетоманы ходят только на второй акт «Жизели». А первый как бы считается менее удачным.

– Ну, наверное, в этом что-то есть. Не согласна?

– Мне первый тоже нравится. Всегда нравился. Конечно, во втором все просто завораживает, как будто каким-то туманом тебя обволакивает, а в первом такая щемящая нежность в каждой ноте, в каждом движении! И такие искренние чувства! Этот лесничий, который выдает тайну графа, думает, что действует во благо, а вместо этого...

– Подлый доносчик и шпион.

– Ох, как сурово! Он же действовал из любви!

– Ага, из любви к себе. Он не думал о ней, о ее любви. Она ведь любила графа! Но он ее не пожалел. Вот за это те красотки в белом и закопали лесничего в первую же свободную могилку. Надо же, убил бедную девушку, а потом потащился полюбоваться на дело рук своих. Не зря говорят, что преступников всегда тянет на место преступления.

– Ну, графа тоже потащило на это самое место. Ведь если бы он ее не обманывал, она не была бы так потрясена разоблачением. Однако же красотки в белом, как ты их называешь, его пожалели. Кстати, они называются виллисы.

– Похоже на название цветов. А этот граф пусть спасибо Жизели скажет, что она его от своих подружек отбила.

– Нет, совершенно потрясающий балет. Сколько бы ни смотрела его, все как в первый раз. Особенно сегодня.

– Почему?

– Как почему? Потому что была с тобой. И еще... знаешь, ну я всегда нормально воспринимала, когда мы сидим в кино, к примеру, и ты меня обнимаешь. Даже когда на концерт Леонтьева ходили и сидели в обнимку – это было естественно. А в оперном... Когда почувствовала твою руку на своем плече, думаю, бог ты мой, какое святотатство!

– Ага, я почувствовал, что ты напряглась. Но потом вроде как-то притерпелась?

– Да, потом я решила это стойко перенести. И знаешь что? Мне даже понравилось. Особенно во втором акте. Там этот кладбищенский ветер в музыке так и ощущается, меня даже знобило всегда. Правда-правда!

– Извини, по-моему, кладбищенский ветер тут ни при чем. Сзади была открыта дверь, и жутко сквозило.

– Какая проза!

– А кладбищенский ветер – это что, не проза?

– Слушай, мы теперь что, никогда на эту тему спокойно не сможем говорить? В конце концов, ведь я больна, а не ты. Я могу ощутить этот ветер в любую минуту. Но ко всему можно привыкнуть, даже к угрозе смерти. Если уж на то пошло, любой человек живет, не зная, когда и кто перережет волосок. Я рискую своей жизнью ничуть не больше, чем любой другой. Вон вчера передали, разбился какой-то самолет, и все пассажиры погибли. Можно спорить, что практически у всех были здоровые сердца и никто из них не выслушал приговора врачей. Но они погибли. А я жива. Понимаешь? И хочу жить, как живут здоровые! Я потому и люблю тебя так безумно, что это тоже проявление жизни, ты понимаешь?

– Конечно.

– Не сердись, что я так вспылила. Знаешь что? Теперь никогда не пойду на «Жизель» одна. Всегда только с тобой. Ты меня будешь обнимать. И мы всегда будем в антракте спускаться в буфет и выпивать по пятьдесят грамм мартини. В смысле, я пятьдесят, а ты сто. Второй акт «Жизели» как раз и надо смотреть с чуточку затуманенными мозгами, правда?

– Не без того. Но мои мозги рядом с тобой всегда затуманены, дело тут не в мартини.

– Ой, посмотри, кто идет.

– Где?

– Не пялься так откровенно. Вон та высокая женщина в зеленом платье. Знаешь, это кто?

– Не-а.

– Это Алена Дмитриева.

– Мы с ней знакомы, что ли?

– Ну это писательница, местная Маринина, как ее в какой-то газете назвали. Она, правда, на это дико обиделась, сказала, что старается никого не повторять, а Маринина для нее не авторитет. Я была на ее выступлении в областной библиотеке. Довольно умная женщина. Я когда ее послушала, стала гораздо лучше относиться к той ахинее, которую она пишет.

– А что, она пишет ахинею?

– Ну как могут быть не ахинеей дамские детективы, прикинь? Любовь-морковь и тут же море крови, гора трупов.

– Ага. А следователь с усталыми, но добрыми глазами. Нет уж, лучше этого читать, как его... забыл. А что за мужик рядом с ней?

– Муж, наверное.

– Бог ты мой, какая тачка! «Пежо».

– Смотри, как раз в тон ее платья. Интересно, что к чему подбирали, платье к машине или машину к платью?

– Вопрос, который могла задать только женщина!

– А я и есть женщина. Надеюсь, ты об этом не забыл?

– Я? Когда рядом со мной такие выпуклости и вогнутости? Ты полагаешь, я слепой?! Кстати, ты уверена, что не ошиблась и это в самом деле та самая, как ее там, писательница? У тачки ее мужа московские номера. Смотри, это же год твоего рождения: 977.

– Да, на том выступлении ее спрашивали о семье, она говорила, что муж ее журналист, в основном работает в Москве, поэтому, наверное, у него и московские номера на машине.