Геннадий Красухин - Комментарий. Не только литературные нравы

Особенно смешно было на уроке географии, когда она держала в руках указку. Указка ломалась, и Марье Георгиевне приходилось водить по карте довольно толстым, обутым в резину, концом своей палки. «Где? где?» – вскакивали мы с мест, всем видом показывая, что хотим абсолютной точности, какую, конечно, не могла дать резина, которая закрывала собой внушительный кружок географического пространства. Это Марью Георгиевну снова выводила из себя. «Молчать!» – орала она, обрушивая на стол палку.

– Ну не все из 545-й, – возразил тогда Марье Георгиевне Аверьянов. – Дубасов, например, не подписал письма.

Нина Васильевна кисло улыбалась. Женя Дубасов звёзд с неба не хватал. В 545-й он еле переползал из класса в класс. «Ich bin… Ich bin…» – лепетал он однажды на уроке немецкого, пытаясь составить какую-то простейшую фразу. На что потерявший терпение учитель Михал Михалыч отозвался: «Ихбина, дубина, полено, бревно! Немецкий язык надоел мне давно». Класс взорвался от хохота. Михал Михалыч наверняка не связывал «дубину» в этом стишке с фамилией Женьки. Но с тех пор к Дубасову приклеилась кличка, похожая на дразнилку, – «Ихбина-дубина».

– Белой костью они себя не воображают, – сказала Нина Васильевна. – Но ребята действительно очень сильные в математике.

– Вот и взяли бы шефство над отстающими, – предложил Аверьянов. – Письма писать каждый может, а вот другим помочь.

Ах, лукавил, лукавил директор. Теперь-то издалека мне это особенно ясно. Далеко не каждый посмел бы тогда написать письмо, подобное нашему. Да и мы посмели, потому что не понимали, что это опасно. Но и опасность уже не была такой страшной, как ещё два года назад.

Вдруг почти исчезло со страниц газет имя Сталина. Передовицы писали о ленинском принципе коллективного руководства. Что значило «коллективное»? Кто там есть кто? Как значительно позже прочитал я в «Скотном дворе» у Оруэлла, «все животные равны, но некоторые животные равнее других». Какое животное равнее других в этом коллективном руководстве?

Ответ на этот вопрос был дан в самом начале 1955 года, когда на сессии Верховного Совета СССР зачитали письмо Маленкова о том, что он признаёт свою ответственность за тяжёлое положение дел в сельском хозяйстве и в связи с этим просит освободить его от обязанностей председателя Совета Министров СССР. Освободили. А через месяц отстранили и Кагановича от руководства промышленностью.

Сталин, который легко перехватил власть у ленинских соратников, опираясь на партийный аппарат, обязанный своей карьерой должности верховного аппаратчика – генерального секретаря ЦК, в дальнейшем утратил интерес к этому посту. Не совсем, разумеется. На последнем при его жизни – XIX съезде он согласился стать первым секретарём. Контроля над партией не утратил. Но и во время войны, и после неё ему явно больше нравилось быть главой правительства – председателем Совета Министров. Очевидно, из-за престижной легитимности. Не в стране, конечно. Порабощённая и изнасилованная им страна готова была покориться любой его прихоти: хочешь быть генералиссимусом – будь им, хочешь подписываться только председателем Совета Министров – сделай одолжение! Но принимать в должности главы правительства зарубежных государственных деятелей оказалось очень удобно. Как и общаться с ними. «Маршал Сталин» – величали его во время войны Рузвельт и Черчилль. Маршал-то он, конечно, маршал, но официальное коммюнике извещало о встрече президента США и премьер-министра Великобритании с председателем Совета Министров СССР.

Неудивительно поэтому, что Маленков, считавшийся наследником Сталина, когда сели соратники усопшего вождя делить места под солнцем, схватил себе то, которое считал первым, – главы правительства. Можно, конечно удивиться тому, что он не оставил за собой при этом и должность секретаря ЦК, а почти сразу же ушёл с неё. Но в тот момент, как во время ленинского правления, вождём считали главу правительства. Очередное – апрельское снижение цен назвали «маленковским». Обрадовались: преемник продолжает дело вождя, который после денежной реформы 1947 года, ограбив население обменом строго определённой суммы старых купюр на новые и подняв цены на продукты до уровня коммерческих, в разы выше государственных, потихоньку каждый год их уменьшал – на 15 %, на 10 %, на 7,5 °/о. Маленков шарахнул щедро: цены на фрукты снижены на 50 %! Очереди за яблоками в Москве стали километровыми. Фрукты мгновенно исчезли с магазинных прилавков.

А что до секретариата ЦК, то и сами сталинские соратники его поначалу всерьёз не принимали. Руководить им поставили Хрущёва, которого для этого освободили от должности первого секретаря московского горкома. Чтобы сосредоточился на работе в секретариате, – объясняли это освобождение. Нуждалось, как видите, оно в объяснении. Первый секретарь Москвы – большая шишка, а секретарь ЦК далеко не всегда и в президиум-то (политбюро) входил. Впрочем, в президиуме Хрущёва оставили.

Это только через полгода избрали Хрущёва на пленуме первым секретарём. Но такое избрание меньше привлекло к себе внимание людей, чем выступление Маленкова на сессии Верховного Совета СССР о необходимости перейти к преимущественному производству предметов потребления. До сих пор граждан приучали к другому: нет, дескать, выше и почётней задачи, чем крепить оборону. И вдруг – резкая перемена курса: не тяжёлая промышленность и не военно-промышленный комплекс получат больше из бюджета, а лёгкая промышленность и село!

Не рассчитал Маленков, что после такого заявления Хрущёву будет очень легко сковырнуть его с должности: разозлённые генералы и маршалы готовы были в клочья разорвать главу правительства. Но этого Хрущёв им сделать не позволил. Председателем Совета Министров назначил маршала Булганина. А Маленкова в правительстве оставил – министром электростанций.

Однако когда нас прорабатывали за письмо в кабинете директора школы, Маленкова ещё не сняли. И всё-таки прежние стереотипы треснули. Поэтому, хотя и вызывали в школу родителей, но отпустили с миром, чего, конечно, не сделали бы при Сталине. Коллективное письмо при нём – это находка для КГБ: вполне можно шить дело об антипартийной (или антикомсомольской) организации!

Попробовали мы взять шефство над двоечниками. Мне достался Валера Потапов. Но ничего у меня не выходило. Он был органически не способен к математике. И вообще дубоват. Много рассказывал о Германии, где жил несколько лет после войны с работавшими там родителями. «Каждый день, – говорил он, – летали над Берлином американские самолёты». «Для чего?» – спрашивал я. «Шпионили», – уверенно отвечал Потапов. «А наши не шпионили?» – «Наши – нет! – уверял Валера. – Я за всё время ни одного нашего самолёта не видел». «Так ты ведь жил в советской зоне оккупации», – говорил я. «Мы и в другие зоны ездили, – отвечал Потапов, – в Берлине это просто!» «Ну и где лучше: у нас или у них?» «Вот это вопрос, – удивлялся Потапов, – у нас, конечно, в сто тысяч раз!» И перечислял преимущества: их квартира занимала целый этаж, немка-экономка, немка-уборщица, немка, гулявшая с ним. «Нянька», – говорил о ней Потапов. «Что же она тебя языку не выучила?», – удивлялся я. «Неспособный я», – вздыхал Потапов. «А как же ты с немцами-то общался?» «Никак, – отвечал Валера, – вокруг жили наши. Я с ними и общался».