Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Гражданин начальник режима не боится капитана Горохова? — ядовито приветствовала его Надя.

— Гражданин начальник ничего не боится, это во-первых, а, во-вторых, капитан Горохов со вчерашнего дня в отпуске!

— В отпуске! — просияла Надя. — Уехал далеко-далеко! Надолго? В Крым или на Кавказ?

— В Кисловодск!

— Подумать только! Как осчастливит город Кисловодск! — и разрешила Клондайку помочь ей снять «свиной чехол», а потом поцеловала его сама, по всем правилам, так, что Клондайк слегка обомлел, отодвинулся от нее и сказал:

— Кажется, я поступаю к тебе в ученики. Роли переменились и можно повторить!

— Нет уж, повторенье опасно для здоровья! — и тут же проскользнула в комнатуху.

Приободренный Клондайк, Бог весть что вообразив себе, поспешил за ней. А там уже стояла Надя, смущенно улыбаясь, с письмом в руке.

— А я-то думал! — разочарованно протянул он.

— Саша, мой единственный и неповторимый! Ведь ты не хочешь, чтоб я снова в бур или карцер угодила? Зачеты у меня сняли? Ведь не хочешь?

— Почему не хочу? Бур — это самое твое место! Но, к сожалению, оперуполномоченный Арутюнов тебе его не выпишет! Давай письмо! — Клондайк глубоко вздохнул. — Куда? Ну, точно! Подведешь меня под Трибунал! «Зеленые сестры зеленым лесным братьям».

— Нет, нет, что ты! — поторопилась успокоить его Надя. — Это родителям Бируте, той, что умерла, а им никто не сообщает о ее смерти. — И чтоб прыти у него поубавить и не вздумал компенсацию потребовать, тотчас спросила: — А правда, что, когда зеков хоронят, прежде чем за зону вывезти, им черепа молотком разбивают?

— Зачем тебе?

— К тому, что и хоронить нас будут по-разному. Мне голову пробьют, а тебе нет.

— Может, не будем об этом сейчас?

— Ты же говоришь, что я трусиха, прячусь от жизни.

Клондайк резко поднялся.

— Я тебя понял, Надя!

В тамбуре она прижала его к двери, и они еще долго целовались до дрожи в коленях, но в тамбуре это было не страшно, и Надя держала «ушки на макушке».

— Подожди еще, Саша, теперь уже скоро!

Встречаясь в зоне, Клондайк время от времени спрашивал:

— Что, писем для меня нет?

— Пишут, скоро будут! — сдержанно отвечала Надя.

Потом он пришел на конюшню попрощаться с ней. Опять в отпуск. И Надя почувствовала, что между ними что-то сломалось, а что? Этого она точно не знала. «Мы оба устали ждать! Я своей свободы, а он меня», — мнилось ей.

Когда Клондайк уезжал в отпуск, время для Нади как бы останавливалось. Не двигалось совсем. И пусть он мог редко к ней заходить, зато в любой момент она могла его видеть хоть издали — в зоне, на вахте, за вахтой, могла зайти к нему в кабинет, предварительно выдумав любую причину, и даже, если осмелится, заглянуть в окно его комнаты, крайней слева на первом этаже дома, где жило лагерное начальство. Но ей было достаточно того сознания, что она могла так сделать.

В один из таких дней, когда тоска зеленая совсем заела ее, она не выдержала и побежала в УРЧ к Макаке Чекистке.

— Тебе чего? — спросила ее Макака.

— Узнать хочу, мне из дому давно написали, что дело мое пересмотрено и находится на подписи у прокурора, а ответа все нет и нет!

— Был запрос на твою характеристику, дня два тому назад я сама посылала.

— Значит, долго еще?

— А это как повезет! — сказала начальница УРЧ и спецчасти. — Ведь не сам генеральный прокурор тебе подписывать будет, а к кому попадет, там их пропасть сколько. Иному попадет — сразу и ответ, а другой положит подальше и будет лежать.

— Вот и моя бумага лежит где-то. Такая я невезучая!

— Глупости, невезучая!

— Да ведь обидно сидеть ни за что, ни про что, когда уже все разобрались.

— Обидно тебе? А что ты думаешь, тебе обидно, а другим нет! Да тут большинство ни за что, ни про что сидят.

«Господи, уж коли Чекистка так говорит… — обомлела Надя, — тогда конец света.

— Ты с какого года рождения? С тридцатого? Значит, двадцать два тебе всего?

— Уже двадцать два!

— Иди и не околачивай пороги, когда придет ответ, не беспокойся, вызовем!

В такие дни одно спасенье от сумрака печали была Наташа с ее аккордеоном. Ей тоже особой милостью было разрешено оставаться на сцене после отбоя, и тогда она долго играла Наде всю «Кармен» наизусть, не заглядывая в клавир. Иногда к ним из госпиталя вырывалась Кира. Ей прислали из дому скрипку, и они вдвоем играли целый вечер. Не было Горохова, сидел, как сыч, на вахте старший надзиратель, а Черный Ужас очень редко оставался в зоне после отбоя. Приходили Павиан и новый опер, Анатолий Гайкович Арутюнов. Один раз он взял у Наташи аккордеон и тоже попробовал играть, но скоро отдал обратно.

— Пальцы не идут, а когда-то играл! — с сожаленьем сказал он.

Часто приходила маленькая каторжанка Алла Пирогова. Очень талантливая и хорошенькая девушка, неизменная участница всех постановок, и с одинаковым успехом во всех ролях — от озорного Труффальдино до «Дочери русского актера». За что у Аллы был срок 20 лет каторжанского ОЛПа, никто не знал, знали только, что она профессиональная артистка из Симферопольского театра, а, значит, попала «под немцев» (была в оккупации).

Наташа затеяла грандиозную постановку балета на музыку «Кармен».

— Когда? Когда будет готов!

Участников было так много, что, казалось, зрители будут только вольняшки. В свое время Наташа заявила:

— У меня танцуют все! Кроме начальства!

То, что зеков в публике может не оказаться, ее волновало мало. Часто, заканчивая свою «Сегедилью» с кастаньетами, Надя со страхом думала: «Дина Васильевна в обморок бы упала от такого моего пенья». Скрипка нещадно фальшивила. Наташа старалась заглушить ее аккордеоном, Надя резала поперек тактов и делала паузы в неположенном месте. Но все равно было смешно и весело, кое-как скрадывалась неприглядность их убогого существования. И вот однажды по дороге в пекарню, прямо за поворотом от большака, она увидела Клондайка. Ночка тоже, увидав на узкой дороге человека, остановилась, как вкопанная. Надя не стала понукать ее, а спрыгнула с телеги и ждала, пока подойдет Клондайк, улыбающийся, как всегда, с чуть виноватым лицом. Когда он подошел, она закрыла лицо руками и заплакала. Почему? Она и сама не знала. В последнее время с ней так часто случалось. Она могла заплакать ни с того, ни с сего. Видимо, сказывалось напряженное ожидание известий по ее делу, да и просто усталость от работы ежедневно, без отдыха за эти годы. Так и стояли они, обняв друг друга, позабыв, что их могут увидеть.

— Я уже устала ждать своей свободы. Я знаю, что уже потеряла все права на твою любовь, но, если ты женишься, я повешусь, клянусь тебе, слово мое — закон для меня, помни! — сказала Надя с таким мрачным убеждением, что Клондайк, зная ее непоколебимое упрямство, испугался.