Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Попробуй, испытай счастье! — И попыталась выдернуть у него свою руку, но он держал крепко.

— Так вот! Приглашаю тебя к себе в гости, скажем, в воскресенье, идет? Или прислать в письменном виде?

Надя разом остыла и неуверенно произнесла:

— Не знаю, обещать не могу.

— Вот! Я так и знал! Уж очень мы заносчивые, гордые непомерно. Нас уговаривать надо, просить…

— Обязательно! Без этого мы не можем, непростые мы! Она задорно улыбнулась ему и освободила свою руку, но улыбка быстро сбежала с ее лица.

— Зачем это тебе надо, Володя, а? — вполголоса спросила она вдруг.

— Ничего ты не поняла! — с неожиданной проникновенностью сказал он. — Или не хочешь ничего понимать!

— Я шарады разгадывать не умею, образования не хватает! — Надя окончательно пришла в хорошее настроение и на его вопрос:

— Ну, так как?

Ответила, сверкая глазами и зубами:

— Приглашение принято!

— Прекрасно! А то дома меня отец терроризирует: «С кем, — говорит, — ты на оперы ходишь, бедный человек, маешься, дремлешь ведь!». — Билеты эти мне он у себя достает.

Надя никогда не была на балете, ей казалось, что она несравненно больше любит оперу. Но, когда прекрасная музыка, много раз слышанная по радио, здесь, на сцене Большого театра, превратилась в волшебную сказку, сердце ее сладко защемило, а душа запела вместе со скрипками и арфой. Уже с конца третьего акта она потихоньку достала из сумки свой единственный платок и стала прикладывать к мокнущим глазам, радуясь, что не успела накрасить ресницы.

— Кобра расчувствовалась и прослезилась, — тихонько шепнул ей на ухо Володя.

Из театра она вышла подавленная и сраженная красотой чудесной музыки и постановки. В машине слезы лились у нее ручьем и перестали, только когда Володя остановил машину у ее подъезда и нашел на своем плече ее вздрагивающие губы своими теплыми губами.

— Ну, хватит! — сказала она, слегка отстранив его. — Сказка кончилась, переходим к прозе жизни.

— Может, чайком угостишь? — неуверенно попросил он.

— Нет, на ночь чай пить вредно.

— Я все хотел спросить, что у тебя за духи такие?

— Какие?

— Не знаю даже. Дурманящие, волнующие…

— Это мой запах, запах кобры! — засмеялась Надя и поскорее захлопнула перед ним дверь.

В воскресенье, к вечеру, за ней заехал Володя. Он был, как и всегда, весел и добро насмешлив. Но Надя шестым чувством ощутила: «Он слегка взволнован предстоящим представлением». Как он объяснил ей свое желание представить родным, познакомить с «домом». Если б она имела серьезные виды на него, то, быть может, тоже волновалась, но никаких надежд на совместную жизнь с ним она не питала. Он был очень мил, развлекая ее, доставлял радость, но и только. «Всяк сверчок знай свой шесток», а ее шесток были занятия с Елизаветой Алексеевной, и от их успехов зависела вся ее дальнейшая судьба. Еще не зажила ее раненая душа, она не готова была на новую любовь, даже на простой ответ. Он верно заметил: она обожглась, и это было так больно, что пройти еще раз, повторить все сначала у нее не было ни сил, ни желанья.

В лифте он заботливо откинул назад с ее лба нависшее колечко волос и всячески старался, чтоб она выглядела как можно лучше. У самой Нади на этот счет было другое мнение. Она всегда говорила себе: «Полюбите нас черненьких, а беленьких нас всяк полюбит». И при этом вспоминала, что ее прекрасный возлюбленный любил ее в неуклюжем бушлате. «Не понравлюсь — и не больно хотелось!» — убеждала она себя, но все же надела свое красное платье с мелкими пуговками, парадные лаковые лодочки на высоком каблуке и слегка подмазала свои и без того длинные ресницы.

Не успел Володя открыть ключом дверь, как навстречу с грозным рыком бросилась огромная немецкая овчарка. Надя невольно подалась назад.

— Не бойся, он не укусит! Треф, на место!

Треф не послушался и на место не пошел, а подошел к Наде, внимательно понюхал и изучил подол ее платья, ноги и приветливо забарабанил пушистым хвостом по стене.

— Вот видишь, он тебя приветствует! Треф, скажи: Аве, Надя!

В ответ Треф громко гавкнул и еще шибче заколотил хвостом. «Как он похож на тех, что сопровождали нас там, в этапах, на разводах, в строю! Злобные, натасканные на старые зековские телогрейки, готовые по первому приказу броситься на людей. А тот, на водокачке? Как страшно были изгрызены его руки, растерзана одежда», — Надя с неприязнью покосилась на Трефа.

— Ты, я вижу, не любишь собак? — с легким разочарованием спросил Володя.

— Нет, люблю, очень люблю, только простых бобиков-шариков, а это охранники, собака фашистов.

— Ну, знаешь! Выражение слишком сильное! Какой же он охранник? Я уверен, вы подружитесь, он хороший! — Володя почесал Трефа за ухом и помог ей снять пальто.

Квартира удивила Надю своим размером. «Как наша общага», — подумала она, увидев несколько дверей по коридору направо и налево.

— Вот моя обитель, — сказал Володя, пропуская ее вперед.

Еще в давние времена тетя Маня поучала ее не «шарить» глазами в гостях, поэтому она, скромно поджав свои длинные ноги, уселась на край тахты, сплошь заваленной рулонами бумаги, чертежами и всякой всячиной, видимо, относящейся к его занятиям.

«Ничего себе скромная обитель!» — она бегло окинула взглядом комнату, увидев рядами поставленные неведомые аппараты, то ли проигрыватели, то ли магнитофоны. Картины, гравюры, чьи-то фотографии на стенах рассматривать не стала и вообще почувствовала себя не на месте, чужой. «Зря навязалась». Ей вспомнилась действительно скромная обитель Клондайка, где были одни книги да учебники и не «бодрость духа», как здесь, а тепло и сердечность. Ей сразу захотелось сказать что-нибудь ядовитое, приземлить этого благополучного сыночка, чтоб не очень мнил о себе. Но Володя, видно, и не думал о себе ничего такого. Он увлеченно рассказывал ей о своей поездке в Польшу. Надя сидела, широко распахнув свои глаза, и, казалось, внимательно слушала его, но мысли ее, хоть и были с ним в Польше, только витали совсем в другом направлении. Она вспомнила варшавянку Дануту Калишевскую, красавицу из красавиц, и другую польскую паненку из кипятилки, вынужденную за подачки принимать унизительные ласки Павиана, и еще одну пани, Брониславу Готальску, и то страшное, что рассказывала Броня, как был расстрелян где-то под Смоленском, в Катынском лесу, в апреле 40 года ее муж, капитан Ежи Готальский, и не один, а целая армия голодных, безоружных пленных поляков. И когда Володя достал фотографии, сделанные им у древнего костела в Кракове, ей так захотелось спросить: «А ты слышал о расстрелянных пленных поляках под Смоленском, в лесу? А их там было более тысячи! И вот пути Господни неисповедимы! Жены расстрелянных и жены тех, кто расстреливал, очутились в одном лагере Кирпичного завода № 2». Но Филя наказал: «Забудь о прошлом, нишкни!» Забыть, конечно, этого нельзя, как нельзя забыть свое имя. Но молчать надо и пропеть про себя смешную песенку, слышанную от Козы: «Фонарики-сударики горят себе, горят! Что слышали, что видели, о том не говорят!»