Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Что? Иль у вас тоже стукачи?

— А как же без них? А кто осведомит начальство о грехах их подчиненных? Бдят. У нас по Маяковскому: Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца…

— Стучать, и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца, — бойко докончила Надя. Маяковский попадался ей на экзамене.

Они посмотрели друг на друга, как заговорщики, и засмеялись:

— Какая великая польза учиться по одной школьной программе. Все знают все! Правда?

И от этого простого слова «правда», обращенного к ней так доверительно, стало легко и непринужденно, как будто были они давними друзьями, а вовсе не лейтенант войск МВД, начальник режима ОЛПа Речлаг, и уголовница-зечка, которым не только сидеть вот так рядышком на одном бревне, но на одном метре стоять вместе не положено.

— Я понимаю, у нас стучат, хоть корысть имеют, глядишь, опер полегче на работу устроит или еще что. Многие без посылок. Трудно ведь срок на общих, а у вас-то чего ради?

— У нас «не корысти ради», у нас бескорыстие, из чувства долга, высший дух патриотизма.

— И вы, патриот, стучите? — осмелев, спросила Надя.

— Патриот? Да! Но стучать не приходилось, со школы к доносам питаю отвращение.

— Значит, следователем будете? Прекрасная специальность, людям срока навешивать.

— Почему следователем? Я в адвокатуру пойду, защищать буду.

— Уголовников? — быстро перебила его Надя. — А политических?

— Тут сложнее, но надо постараться! — просто сказал Клондайк.

— Кто же вас допустит их защищать?

— Все течет, все изменяется, — уклончиво ответил он, явно желая переменить тему. — А между прочим, как вы попали в это проклятое место, да еще с такой статьей?

Надя передернула плечами и всем своим нутром съежилась, вспоминать не хотелось. Но Клондайк ждал, и не ответить она не могла.

— Зачем вам? — после минутного молчания спросила она. — Обо мне все в формуляре прочтете.

— Формуляр ваш я знаю, смотрел. Хотел бы услышать от вас… от самой.

— Если я скажу вам, что за глупую откровенность, вы мне не поверите. Мне никто не верит…

— Почему же? Я поверю, непременно поверю.

И тут случилось неожиданное… Надя вдруг взяла и рассказала все, что хранила на сердце эти долгие месяцы тюрьмы и лагеря. И про Дину Васильевну, и про глупого парня Гуськова, и о том, как предательски подло обвел ее вокруг пальца вежливый следователь, использовав ее рассказ против нее самой. И суд, и Красную Пресню, и даже помянула свой визит в маленький особняк на Собачьей площадке, свою мечту. Слезы градом капали ей в колени, но она боялась вытирать их, потому что руки вымыть не успела и лучше не размазывать по лицу. Потом она не раз думала, как могло случиться, что ее так прорвало на откровенность с человеком, о котором знала всего-навсего, что он режимник, а стало быть, враг, но волнующе хорош собой. Должно быть, под гнетом одиночества возникла простая человеческая потребность поделиться своим горем, услышать слова сочувствия и утешения. А возможно, это было в нем: умение сопереживать, что не могла не почувствовать Надя.

Однако утешать ее Клондайк не стал. Лицо его менялось по мере рассказа, пока не стало хмурым и злым. Он достал носовой платок и подал Наде.

— Не надо! — отмахнулась она, вспомнив свои нечистые руки.

— Нельзя так, — улыбнулся он тепло и нежно и сам вытер ей глаза.

— Вы смеетесь, не верите… я знала!

— Нет, я радуюсь, что не ошибся. Я был убежден, вы здесь случайно.

— Тут многие случайные, — Надя громко всхлипнула и потянула носом.

— Вам необходимо срочно писать в Верховный Суд.

— Что? Помилование? Просить и каяться в том, что я не сделала? Никогда! — с жаром воскликнула Надя.

— Нет, кто говорит о помиловании. Жалобу! Жалобу! И лучше в Прокуратуру, на неправильное ведение следствия.

— Наших жалоб там до скончания века хватит разбирать.

— Вы имеете в виду 58-ю статью? Верно! Отношение к ней иное!

— Почему же иное? Что? Убивать и грабить — это лучше, чем рассказать в кругу друзей анекдот про Сталина?

— Тише, Надя! Не нами это заведено, а для того, чтоб изменить законы, надо учиться и добиваться, чего хочешь. Для этого вам нужна свобода. Вы осуждены неправильно, незаконно! Пишите, пусть ваша мама возьмет адвоката. Не сидите и не ждите амнистии. Амнистия — это массовое помилование. Вам нужны чистые документы, чтоб в них значилось «Дело производством прекращено за неимением состава преступления». Понимаете? — горячо убеждал ее Клондайк.

Но она уже была поражена неверием в справедливость правосудия. Бесчисленные рассказы о произволе и беззаконии убедили ее в том, что судейская машина сломалась или, что еще хуже, нужна даровая сила для работы в шахтах, рудниках, на лесоповалах, и все за пайку и черпак баланды, и упрямо твердила:

— Пустое это, перевод бумаги.

Однако Клондайк проявил не меньшее упрямство, он упорно опять и опять убеждал ее в том, что сам хорошо знал. Статья Нади подлежит пересмотрам, помилованиям, прошениям. Тогда как политические, с кем сравнивала она себя, совсем иное дело. Знаменитые адвокаты наотрез отказывались брать их дела, не соблазняясь никакими вознаграждениями, заранее зная, чем чревата защита политического.

— Хорошо, — наконец сдалась Надя, — я напишу, только что писать?

— Вот то, что вы мне рассказали, только коротко, ясно и быстро. Обещаете?

В зоне ударили в рельсу. Подъем! Надя быстро поднялась с бревна.

— Пора, спасибо вам, до свиданья, и счастливого пути!

— Подождите, Надя, я не сказал самого главного…

— Потом, потом, в другой раз, — отстранила она его горячую руку. — Не надо испытывать судьбу.

На вахте дежурный надзиратель забрал ее пропуск.

— С ночной смены, что ли? — хмуро спросил он.

— С ночной, точно угадал, — засмеялась Надя.

Первого, кого встретила в зоне, был Алексей Константинович. Увидев ее, он закивал головой и сморщил лоб в гармошку.

— Что, пташка ранняя моя, уже на ногах? Похвально, похвально!

«Знал бы, с кем ночку пташка прочирикала», — подумала Надя.

— Сегодня одной придется. Я в санчасть ковыляю, всю ночь нога покоя не дала, болит, впору ложись да помирай.

Надя посмотрела ему вслед, и от ее хорошего настроения не осталось и следа. Десять лет старый хромой профессор обречен скитаться по лагерям. За что? Статья у него 5810: агитация и пропаганда. Какая агитация? В чем и кого можно агитировать, пропагандировать? Кому помешал несчастный старик? Припомнилось, как рассказывали зечки в этапе. Одного старика выживали из коммуналки, охотились долго, пока не обнаружили у него испачканный портрет вождя. Тут ему и конец пришел. Собрались жильцы, вызвали участкового, составили протокол и куда надо отправили. А когда за стариком пришли, дверь заперта, стали просить по-хорошему— не открывает, налегли плечом, зашли, а бедняга сидит себе в кресле мертвый. Освободил комнатуху. И много еще всяких историй наслушалась в этапе Надя. Но тогда она им мало верила, очень уж неладные, а порой и смешные, как анекдоты.