К. Кудряшов - Александр Первый и тайна Федора Козьмича

Между тем из приводимой фразы: «он посмотрел с тем выражением... которое я позже видела в ужасные минуты» именно и следует, что дальше речь должна идти о последних минутах. Что императрица не успела закончить свой дневник — гораздо проще объясняется указанием в письме Дибича от 18 ноября, писавшего Вилламову, что «положение здоровья его величества не соответствовало нашей надежде в ожидаемом сего числа облегчении», и что императрица Елизавета Алексеевна не может писать сама «по беспрерывному присутствию при государе императоре, ибо состояние августейшего больного сего требует». Если Елизавете Алексеевне не оставалось свободной минуты написать письмо императрице-матери, то очевидно, что ей было уже не до ведения дневника. Что касается до уничтожения документов Николаем I, то уничтожал он лишь то, что могло очернить в чем-либо ореол правления его брата, а вовсе не документы, касавшиеся только его кончины. Что это так, доказывается найденными в переписке Александра 1 с Лагарпом пометками Николая I: «Brule comme inutile a la posterite». Когда пропуски удалось восстановить, оказалось, что они относятся или к весьма либеральным выражениям, или к очень откровенно написанной критике действий Павла I. Из отсутствия окончания «Дневника» Елизаветы Алексеевны, разумеется, нельзя заключить о «несомненном» его уничтожении. Чтобы настаивать на таком выводе, необходимо предварительно доказать, что это окончание существовало, чего еще не сделано. Наконец, если записи и сделаны с некоторым запозданием в «Дневнике» императрицы или даже в «Журнале» Волконского, то из этого вовсе не вытекает их недостоверность, как источника.

Наблюдательный Виллие подметил, что «начиная с 8 ноября, что-то такое занимает государя более, чем его выздоровление, и смущает его душу. Post hoc ergo propter hoc». Спустя несколько дней (14 ноября), на предложение принять лекарство больной император ответил Виллие резким отказом: «Уходите». Видя, что Виллие заплакал, Александр I сказал: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня свои причины». В свою очередь Шильдер пишет: «14 ноября. Александр находился в сильно возбужденном состоянии. По замечанию Виллие, ему тогда трудно было связать правильно какую либо мысль. «Друг мой, какое дело, какое ужасное дело», сказал государь, обратясь к Виллие. Такое душевное состояние продолжалось около минуты. При этом, пишет Виллие в истории болезни (?) императора, взгляд его был страшный, и мне .показалось, что наступает бред».

Упорный отказ Александра от лекарства защитники легенды объясняют сложившимся у императора решением уйти от власти, мысль о чем и вызвала то тревожное состояние его души, которое подметил Виллие. Такое же предположение вносит вырвавшееся признание Александра: «У меня свои причины».

Однако тревожное настроение Александра I вполне объясняется теми сведениями, которые он получил о заговоре тайных обществ именно 10 ноября, — дата, которой Виллие и пометил свое наблюдение. Показания Тарасова, дополненные письмом Дибича, выясняют, что в ночь с 10 на 11 ноября прибыл с секретным донесением унтер-офицер Шервуд, которого государь принял секретно в кабинете, полчаса говорил с ним и затем приказал тотчас же выехать из Таганрога и притом так, чтобы никто не мог узнать о его приезде в Таганрог. Одновременно государь дал секретное повеление нескольким ответственным офицерам, в том числе коменданту города, приказав тотчас же немедленно выехать из Таганрога так, «чтобы никто не заметил их выезда». Дибича точно также, по его словам, «10 к вечеру призывал к себе» государь, «дал приказание о самых важных предметах, и 11 числа выслушал во всей подробности» сделанное Дибичем «исполнение». Причины для тревожного состояния души Александра I, таким образом, были. Но Виллие не мог о них знать, ибо прием Шервуда и в связи с этим распоряжения государя делались настолько секретно, что о некоторых из них, по словам Тарасова, ,«не знал даже и начальник штаба его величества барон Дибич».

Отказ от лекарств мог быть вызван просто тем, что Александр вообще избегал лечиться («Я умею сам себя лечить») и не любил лекарств, — черта, которая еще обострялась всем известной его подозрительностью. Достаточно вспомнить, какую тревогу поднял он незадолго до смерти из-за камушка, попавшего ему в ,пищу! Фраза: «Я имею свои причины» — указывает на нежелание государя о них рассказать. И в самом деле, странно было ожидать, чтобы император рассказал своему медику о тайных тревогах, которые скрыл даже от самой императрицы и начальника своего штаба. Донесения Шервуда, привезенные вечером 10 ноября, видимо, разбудили подозрительность императора, ибо на другой же день он давал Елизавете Алексеевне «попробовать питье, в котором ему казался какой то привкус», ссылался на камердинера, который нашел «то же самое», и, наконец, позвал Виллие, но последний утверждал, что «этого не может быть», и т. д. Ему постоянно мерещилось, что его отравят.

Привожу и другое объяснение, которое могут предложить. При свойственной Александру меланхолии, при пониженной болезнью психике, полученное известие о тайных заговорах на его жизнь могло возбудить в нем вообще отвращение к жизни. Тогда, решив умереть, он должен был (что и наблюдалось) упорно отказываться от всех лекарств до тех пор, пока не наступил кризис, и ему вынуждены были, наконец, прямо сказать в присутствии императрицы, что теперь спасения нет, и остается прибегнуть к причащению исполнить «последний христианский долг». Согласие Александра после причастия на принятие лекарств, в таком случае, не противоречило бы его решению: ведь, по уверениям врачей, лекарства уже не могли вернуть его к жизни, и он — позволил поставить себе пиявки. Есть одно любопытное известие, которое может служить этому подтверждением. В дипломатических воспоминаниях лорда Лофтуса приведен рассказ, слышанный им в Петербурге от Виллие. Когда императору Александру, с его согласия, поставили пиявки, он спросил императрицу и Виллие, довольны ли они теперь. Они только что успели высказать свое удовольствие, как вдруг государь сорвал с себя пиявки, которые единственно могли спасти его жизнь. Виллие сказал при этом Лофтусу, что, по-видимому, Александр искал смерти и отказывался от всех средств, которые могли отвратить ее. Смерть императора Александра, по словам Лофтуса, «всегда останется необъяснимой тайной и дала повод к многим неправдоподобным рассказам о том, что его будто бы отравили, что он кончил самоубийством или же, наконец, что его будто бы умертвили». Но известие Лофтуса, за исключением одного свидетельства, очень ненадежного, никем из приближенных государя не подтверждается, и потому кажется сомнительным. Вот почему объяснение тревоги Александра известием о заговоре я считаю не только более простым, но и более правдоподобным.