Алексей Варламов - Пришвин, или Гений жизни: Биографическое повествование

Роман «Начало века» написан не был, но наброски к нему рассыпаны по Дневнику, который со временем занимал все более значительный удельный вес в творчестве Пришвина, записи становились систематическими, глубокими, в них больше обобщений, выводов, рассуждений, и, быть может, именно в эти годы к Пришвину пришло понимание того, что эти тетрадки и есть его главная, сокровенная книга, которая однажды поразит читающий русский мир и послужит его оправданием перед потомками.

В десятые годы Пришвин словно уперся в стенку. Ремизовское ли влияние сказалось, собственные ли словесные эксперименты, исчерпанность или просто усталость от всех этих сумасбродных людей и их забав, серьезных или шутовских, отчаяние от нахождения в замкнутом кругу сектантской идеологии, но на этом сказочном, фольклорном, зачарованном и замороченном пути он остановился, точно соскочив с подножки чужого поезда.

«Однажды повязка спала с моих глаз (не скажу, почему), и я очутился на земле. Увидав цветы вокруг себя, пахучую землю, людей здравого смысла и, наконец, и самые недоступные мне звезды, я очень обрадовался. Мне стало ясно, что интеллигенция ничего не видит, оттого что много думает чужими мыслями, она, как вековуха, засмыслилась и не может решиться выйти замуж».

Этот перелом не был резким, но когда, по словам самого Пришвина, «некоторые писатели уже начали терять связь с народом», устремленность извне, движение от жизни к литературе, а не наоборот, приобрела принципиально важное значение. В эти же годы Пришвин довольно часто выступал как общественный деятель, его неожиданно начали интересовать земельный вопрос, женский вопрос, и бывший марксист и переводчик книги про женщину будущего выказал себя изрядным ретроградом и чуть ли не домостроевцем. Его все сильнее волновала проблема соотношения народа и личности, или, как он пояснял, личности плазматической, связанной с женским началом, и личности индивидуалистической, связанной с началом мужским, — и все-таки выйти из круга декадентских определений и интересов ему так и не удалось.

Мышление Пришвина в эту пору уже было весьма оригинальным, но еще не сделалось вполне самостоятельным — странное, но несомненное противоречие. Хотя ему уже и было за сорок, он сильно зависел от окружавших его людей, и примечательны две его записи, сделанные в июле четырнадцатого года, то есть накануне войны, и служащие неплохой автохарактеристикой:

«Счастье умного человека есть глупость, те немногие минуты, когда умный человек был в глупом состоянии, и вспоминает потом как счастье. Из этого, впрочем, не следует, что глупость и счастье одно и то же: счастье существует само по себе, но легче всего оно дается дуракам».

И другая:

«Завещаю своим родным поставить крест над моей могилой с надписью: „На память о теле“».

С сей неутешительной эпитафией и встретил Пришвин через несколько дней первую мировую войну.

Большого патриотического подъема, которое переживала в то лето Россия, он не испытал, скорее его одолевали недобрые предчувствия: «Если разобьют, революция ужасающая».

Он был совершенно мирным человеком, чуть ли не пацифистом (едва не подрался с неким Лапиным, по-видимому, бывшим или настоящим социалистом, которому пытался сказать что-то против войны), но в то же время война невероятно притягивала его. Он был готов ехать на нее «зайцем», однако благодаря кузену Игнатову писателю удалось получить аккредитацию, и в августе четырнадцатого года Пришвин поехал в Галицию.

Он продвигался вслед за наступающей армией, писал для газеты, видел много жестокостей с обеих сторон, записи этих лет эмоционально суховаты, полны подробностей, какие только мог разглядеть штатский человек, более привыкший странствовать по мирным лесам, нежели по местам, где раздается грохот орудий. Ему открывались ужасные факты гонения на русское население на Западной Украине — запрет иметь русские книги (во Львове русский гимназист вынужден был сжигать сочинения Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского) и карту России, аресты простых женщин за паломничество в православную Почаевскую лавру; писатель наблюдал разных людей — героев, мародеров, дезертиров, местечковых евреев, одетых в блинообразные отороченные хорьковым мехом шапки с пейсами, слышал истории об убиенных православных священниках и повешенных возле церквей детях, и вывод его от инквизиции начала двадцатого века был вполне розановский:

«Мне жалко мечту… Горько за творческую мечту, больно со всех сторон…»

Описывая войну, Пришвин нашел удивительно верный, глубокий и емкий образ «слепой Голгофы», подразумевая, что люди шли на страдание, на смерть, не понимая, за что они умирают, и сущность этой метафоры так глубока, что ее можно, наверное, применить и ко всему двадцатому веку русской истории.

Зимой 1915 года он был на волосок от германского плена, несколько дней шел пешком при страшном морозе с армией в польских лесах, видел «огромные стволы деревьев, окропленных кровью человека», но и тогда он был склонен рассматривать все происходящее через призму собственного опыта, и даже война связывалась в его сознании с давней историей его первой любви:

«Роман моей жизни: столкновение Германии и России, я получил все от Германии и теперь иду на нее».

Но вышло наоборот, не Россия шла на Германию, а надвигалась на Россию революция, чума, страна приближалась к катастрофе, в этом движении было что-то неумолимое, похожее на действие античного рока, и от Пришвина-художника требовалось не изменить зоркости глаза и трезвости ума.

«Православная Россия споткнулась на фабричном пороге»,

— в этой емкой исторической формуле заключено едва ли не все: и перебои со снабжением воюющей армии, и казнокрадство, и тыловая измена, и беспомощность власти, и воровство, и гниль большевистской пропаганды, разъедающей и тело, и душу России.

В эти же годы произошло еще одно трагическое событие, сильно повлиявшее на писателя и на образ его жизни: осенью 1914 года умерла его мать, оставив детям последний завет — жить дружно и держаться за землю, ибо именно из-за земли происходят в мире войны. Ее последнюю волю воплотить оказалось непросто — семейные конфликты и дележ родовой земли были неизбежны, но в сознании писателя все выстраивалось в один ряд — маленькая семейная война из-за материнского наследства и война мировая за передел Европы. И даже смерть матери показалась ему не случайной, но связанной с общим порядком вещей, ходом исторических событий и приближающихся перемен:

«Осенние листья осыпались, так и старики осыпались не от вражеских пуль, а от странного невидимого грядущего нового мира».

На похороны матери он не успел — был в Петербурге, но очень часто она приходила к нему во сне, и он разговаривал с умершей, более близкого человека у него не было, тем более что с женой отношения складывались все хуже и хуже.