Борис Малиновский - Участь свою не выбирали

У меня в эти дни произошло большое событие: во время боев за Мозырь я подал заявление о приеме из кандидатов в члены партии. Через две недели, в начале февраля, Николай Борисович Ивушкин вручил мне партийный билет. Начальник политотдела пришел к нам прямо в дивизион, созвал всех получающих партбилеты в штабной блиндаж и вместе с замполитом дивизиона капитаном Павлом Васильевичем Коваленко горячо поздравил нас. Представляя меня начальнику политотдела, замполит не утерпел, похвастался:

– Наш воспитанник, звание получил на фронте.

Тот сразу же задал мне вопрос из Устава партии:

– Расскажите о партийных группах, создаваемых во внепартийных организациях.

Устав я, конечно, читал, но тут растерялся, на вопрос не ответил и покраснел, как маков цвет. Николай Борисович внимательно глядя на меня разъяснил, что говорится в Уставе. При этом ему, видно, надолго запомнилось мое огорченное лицо, потому что когда я после войны в 6 часов вечера 9 мая 1972 года у Большого театра снова увидел начальника политотдела, он узнал во мне "отличившегося" при вручении партбилетов молодого, покрасневшего до ушей офицера.

Роль политотдела и самого Николая Борисовича, незаурядного, опытного и умелого политработника, в успехах нашей части трудно переоценить. Он прошел суровую школу боев 1941 года на Западном и Калининском фронтах. Все лето 1942 года провел, как и мы, на Сучане, в составе 133-й стрелковой бригады, которую не раз нам приходилось сменять или вести бой рядом. Командир дивизии, Герой Советского Союза Николай Николаевич Заиюльев, был человеком крутого характера, и Николай Борисович не раз сдерживал и поправлял его. А вместе они отлично руководили соединением, не случайно прошедшим большой и славный боевой путь. И сейчас, много лет спустя после войны, Николай Борисович остался верным долгу комиссара: разыскал и объединил ветеранов дивизии. И именно благодаря ему свершилось в моей жизни невероятное – 9 мая 1972 года в 6 часов вечера у Большого театра в Москве я встретился со своими однополчанами, о которых мне ничего не было известно двадцать семь лет! Но об этом – позже.

После взятия Мозыря нашу дивизию вернули на правый берег Припяти и бросили выше по реке. Здесь, против Петрикова – маленького городка на левом берегу, оставался небольшой участок на нашей стороне, где еще находились немецкие войска. Блокировав его, стрелковые полки вышли на берег реки справа и слева.

Наступил март. Потеплело. А у Новикова, Мартынова, бойцов-связистов и у меня на душе ледяной ком застывшей боли. Случилось большое горе: Гена Беляев тяжело ранен, контужен и выбыл из полка.

Когда подходили к Петрикову, немцы практически не сопротивлялись. А потери у нас были, и большие. В основном – от противопехотных мин и фугасов. Их и до сих пор кругом достаточно. По этому поводу даже был издан особый приказ: ходить и ездить на оставленной врагом территории только по проверенным саперами тропам и дорогам.

Гена шел с командиром дивизиона на новый НП, чтобы узнать, куда тянуть связь. В стороне, прямо на снегу, валялась саперная лопатка. Автоматически повернул к ней, чтобы взять – пригодится, и – взрыв! Наступил на мину. От контузии и раны потерял сознание. Новиков, как мог, перевязал остаток ноги и на руках притащил Гену в санбат. С такой серьезной раной сразу отправили в тыл. Так мы и расстались с Геной.

Я ходил сам не свой: из госпиталя писем не было. Оставалась надежда – может, он подаст весть моим родителям? Месяц назад я просил Гену написать моей матери и дал домашний адрес. Сделал это не случайно. В каждом из последних маминых писем звучало столько тревоги за меня, что мне становилось не по себе. Поэтому и просил Гену успокоить моих родителей. Вот а теперь я старался развеять их опасения бодрым тоном своих посланий:

"…Мама, зачем ты себя так расстраиваешь! Живу я совсем не в таких опасностях, как ты думаешь. Здесь воевать в десять раз легче, чем на прошлогоднем фронте. Вот вчера спрашиваю ребят: будем мы живы? Конечно, отвечают. Война кончится – приеду в Иваново. Обязательно!"

О том, что Гену ранило и его уже нет со мной, я умолчал.

… Говорят: пришла беда – открывай ворота. В конце марта, месяц спустя после ранения Беляева, меня вызвали к командиру дивизиона. В штабном блиндаже были Новиков, Мартынов и Коваленко. Мартынов обратился ко мне:

– Борис, мы получили письмо от твоего отца. Оно послано Беляеву, но касается тебя, я должен прочесть его тебе.

Он начал читать, а мое сердце уже подсказывало: что-то случилось с Левой!

"Иваново, 1.1 марта 1944 г.

Если около Вас сейчас Борис, то при нем это письмо не читайте (тогда эту фразу Николай пропустил).

Уважаемый товарищ Беляев. Здравствуйте!

На днях наша семья получила Ваше письмо. Вы прислали его в адрес жены. Спасибо за Ваши теплые строки, за Ваш привет, который Вы шлете нам с фронта. Вы пишете, что Вы с Борисом друзья, что его радости и горести являются такими же и для Вас. Нам, родителям Бориса, очень приятно знать, что у него в той тяжелой обстановке, в которой он находится вот уже 4-й год, есть все же человек, с которым он может отвести свою душу: поговорить, посоветоваться, поделиться впечатлениями и т. п. и т. д. Без этого жить человеку тяжело. Вот эта Ваша близость к нему и дает мне основание написать данное письмо Вам. Как Вы решите, как Вы надумаете нужным сделать пусть так и будет. Нам издали этот вопрос решать трудно, а Вам виднее. Дело вот в чем. Нам Борис пишет довольно часто. Вчера мы получили от него последнее письмо с маленькой фотокарточкой [33] Это была копия снимка для партбилета, которую я выпросил и послал домой. . Выглядит как будто неплохо. И в каждом письме он неизменно спрашивает, что пишет Лева.

Мать как-то ему написала, что сообщит адрес брата. Сейчас он этот адрес спрашивает. Но, дорогой товарищ, Борис еще не знает того страшного, ничем не излечимого нашего горя, которое мы переживаем вот уже три месяца. Наш бесценный, золото наше, Лева погиб 15 декабря 1943 года. Официальное известие об этом мы получили 11 января. Сил никаких нет, чтобы говорить об этом. И сейчас пишу Вам, а слезы душат горло и застилают глаза. Мы решили не писать об этом Борису. Если нам тяжело семьей переживать это горе, то ведь он там один, ему еще тяжелее. Так мы и не писали. Но тяжело быть и неискренним перед Борисом. На его вопросы приходится отмалчиваться. Письма получаются фальшивыми, а это неприятно. Вот я и обращаюсь к Вам, как к другу Бориса, просто за советом, как поступить? Писать ли о случившейся трагедии ему? Ведь это были такие братья-друзья, что я не знаю, кто еще так жил, как жили они. И это известие, конечно, для Бориса будет убийственным. Как Вы на это ответите, так мы и сделаем. Конечно, рано или поздно Борис и сам это узнает. А вот как сейчас?' Мать боится, что, узнав о смерти Левы, он полезет на рожон, чтобы отомстить проклятым немцам, тогда мы и его потеряем, последнюю нашу надежду.