Александр Шульгин - PiHKAL

Что он написал в своем, письме к Урсуле? Утрата доверия. Я чувствую, что перестала верить в его чувства, касающиеся меня. Теперь я вижу полнейшее отсутствие любви и заботы.

Я оплакиваю смерть. Гибель того, что между нами было, — хорошего и не очень. Не важно теперь, что сделает Урсула, наши с ним отношения уже никогда не будут прежними. Я не буду относиться к ним так же, как раньше. Он принадлежит ей, поэтому он никогда не сможет полностью отдать себя мне, а я больше никогда не соглашусь на то, что было. Больше никаких любовных треугольников, никакой любви наполовину, никакой сдержанности. Так что, в любом случае, прошлое — это прошлое, и оно безвозвратно ушло, оно мертво».

Это помогло мне — излить свои чувства на бумагу.

«Как я могла допустить такое? Потому что я люблю его. И это стоило того — стоило всей моей боли и злости. Даже три раза за год, что должно быть записано. И мне отвечали взаимностью. Не словами, а чем-то несоизмеримо большим. Этого мне было достаточно, чтобы какое-то время чувствовать себя невероятно счастливой. У меня есть это, но еще — и чувство собственного достоинства, и гордость».

Позже я добавила:

«Не чувствую аппетита. Оказывается, под болью скрывалось осознание правильности всего случившегося и, что совершенно неожиданно, радость! Не знаю, откуда она взялась, но она точно тихонько сидит во мне. Где-то в глубине души я знаю, что все хорошо, хотя продолжаю разрываться на части».

Пришли из школы дети. Посмотрели на мое покрасневшее, опухшее лицо и состроили понимающие гримаски. Они тихо делали уроки и, как обычно, с большим воодушевлением уселись за стол, заняв длинную покрытую плиткой скамью. Я спрашивала у них, как дела в школе. У меня получилось говорить ровным голосом и сосредоточиться на их ответах. Они всегда прекрасно чувствовали мое настроение, я знала это. Если бы я стала притворяться, они бы сразу раскусили меня. Поэтому я не пыталась маскировать свое состояние, дав детям возможность самим справиться с ним.

Венди, как всегда, вела себя, как заботливая мать, — она гладила меня по голове, проходя мимо, и крепко обнимала меня перед сном. Энн обычно переживала трудные ситуации, полагаясь на чувство юмора и легкость духа, или видимость такой легкости. Сейчас ее охватила глубокая грусть, сочувствие к моей боли переполняло ее. Я положила руки ей на плечи и сказала, как могла, практичнее: «Не позволяй себе погружаться в мои переживания, милая. Через пару дней со мной все будет в порядке, поверь мне. Горе не убивает, а сердечная рана обязательно заживет. Все будет хорошо».

Брайан, где-то понимавший, что слишком большая близость ко мне может вывести его из равновесия, оказываясь рядом, иногда бросал на меня взгляд, полный беспомощного сострадания. Но большую часть дня он просидел в своей комнате, занимаясь уроками.

Во вторник я пошла на работу и рассказала своим коллегам из отдела медицинских отчетов коротенькую историю о своем любимом родственнике, который неожиданно скончался от сердечного приступа. Мне посочувствовали и оставили в покое. Я держалась целый день, забывая о своем горе лишь на несколько минут, когда нужно было особенно сконцентрироваться на потоке медицинской информации, час за часом вливавшейся мне в уши Я печатала на полной скорости и ушла из больницы в пять часов вечера, с облегчением думая о том, что за весь день мне удалось ни разу не расплакаться и не вызвать подозрений у остальных сотрудниц. Это были хорошие женщины, но они не входили в число моих близких друзей, поэтому волновать их было бы нечестно, да и не помогло бы мне.

Приступ гнева потряс меня лишь по дороге домой, в начале шестого

Я остановила машину посередине серого тротуара, поперек очерченного парковочного места. Я застыла, потому что нахлынувшая вдруг кровавая ярость застлала мне глаза. Ее сила была пугающе велика. Мой Наблюдатель полушутливо сказал «о-о» и пожал плечами, зная, что это было неизбежно. Потом он громко заговорил со мной, напоминая, что подобная ярость может спровоцировать аварию на дороге и что лучше бы обуздать ее любым способом, пока я не доберусь до дома

Я вела машину очень осторожно, следя за каждым своим движением и за движением водителей вокруг, словно была вдребезги пьяна и не доверяла своим рефлексам и концентрации.

Войдя в дом, я сквозь зубы поздоровалась с детьми, сознавая, что я вот-вот начну трястись, и попросила их самим позаботиться об ужине. «Я только что пережила внезапный приступ острой злости, — объяснила я. — Вообще-то такое иногда идет на пользу, но сейчас мне нужно побыть одной пару часов, если вы не против».

Я услышала в ответ «да», «конечно», «ладно». Они просили меня не беспокоиться и обещали, что позаботятся о себе сами.

На кухне я взяла стакан и бутылку клюквенного сока и пошла к себе в спальню. Я открыла ящик, где хранила МДМА, который когда-то давно дал мне Шура, и вытащила оттуда маленький конверт с пометкой «120 миллиграммов» и еще один — с пятьюдесятью миллиграммами на случай, если мне понадобится добавка. Я растворила первую дозу в соке, выпила и легла на кровать.

Ярость была просто ужасной и жгла меня изнутри, где-то глубоко в желудке. Я зажимала ее там, пока ехала домой. Теперь я разрешила ей выйти на поверхность. Вулкан взорвался в районе моего пупка, и поток обжигающей, убийственной ненависти хлынул вверх, подобно раскаленной лаве. Я лежала на спине, стиснув руки. Меня била дрожь. Я уговаривала себя не кричать вслух, потому что в доме были дети. Сила и размах этого бешенства слегка испугали меня. Одно дело — умом понимать, что страдание переходит в гнев, а он, в свою очередь, смягчается до степени принятия ситуации, и что все это часть процесса выздоровления. Совсем другое чувствовать, как сотрясается твое тело, понимать, что такая острая, атакующая ярость заставляет некоторых людей убивать себе подобных, просто чтобы избавиться от этой уродливой боли, передав ее кому-нибудь другому.

Я снова и снова вспоминала Шурину фразу насчет того, чтобы мне сойтись с Дольфом, — раз за разом переживала оскорбительную жалость и заносчивый эгоизм, скрывавшийся в этих словах. И потоки лавы извергались из пышущего огнем вулкана, сжигая деревья и поля, Шуру с Урсулой, и все в пределах видимости, уничтожая все живое вплоть до линии горизонта

Мой Наблюдатель подкинул мне соблазнительную мыслишку, что бедного парня можно было бы извинить с учетом сложившихся обстоятельств за то, что он не сумел понять чужое горе. Да ладно тебе, успокойся ради Бога, говорил мне внутренний голос. Не искажай свое восприятие и свой образ мыслей, даже если ты чувствуешь себя такой кровожадной. Тебе нет нужды оправдывать свой гнев, ты имеешь на него право. Просто переживи это. Пропусти его через себя. После этого ты придешь» себя. Ты выздоровеешь.