Борис Грибанов - Женщины, которые любили Есенина

Пером Гали Бениславской движет ревность, чувство обиды на Есенина и желание свести с ним счеты. Но в конечном счете она имеет право и ревновать, и обижаться.

«Ну да всяк сам свою судьбу заслуживает. Так же, как и я своей дуростью и глупым самопожертвованием заслужила. И я знаю, отчего у меня злость на него — от того, что я обманулась в нем, идеализировала, его игру в благородство приняла за чистую монету, а за фальшивую монету я отдала все во мне хорошее и ценное. И поэтому я сейчас не могу успокоиться, мне хочется до конца вывести Сергея на чистую воду со всей его трусостью и после этого отпустить его с миром».

Разрыв с Есениным дался Гале Бениславской нелегко. Она тяжело переживала, лечилась от нервного расстройства, на время уезжала из Москвы.

Видимо, и Есенин понимал, что он теряет в лице Гали Бениславской. Мариенгоф свидетельствовал, что, выйдя из ее комнаты после их разрыва, Есенин сказал себе вслух: «Ну, теперь уж меня никто не любит, раз Галя не любит». Возможно, так оно и было.

Гали Бениславской не было в Москве, когда на ее адрес в Брюсовский переулок пришла страшная телеграмма из Ленинграда от Вольфа Эрлиха о смерти Есенина. Не было ее и на похоронах.

Анна Берзинь вспоминала: «После похорон и поминок все легли спать, и вдруг звонок в дверь. Я встала и открыла дверь. Передо мной стояла Галина Артуровна Бениславская.

— Как же вы его похоронили, а мне даже телеграмму не дали, — были ее первые, очень грустные слова.

Упрек был законным. Как можно было забыть ее, верную и трогательную подругу Сергея Есенина».

Жизнь Гали Бениславской после самоубийства Есенина уже не могла наладиться. Сумбурная запись в ее дневнике полна отчаянием и говорит о многом: «Сергунь, все это была смертная тоска, оттого и был такой, оттого так больно мне. И такая же смертная тоска по нем у меня. Все и все ерунда, тому, кто видел его по-настоящему — никого не увидеть, никого не любить. А жизнь однобокая — тоже ерунда».

И, наконец, последние мысли, которые она доверяет дневнику. Роковое решение уже неизбежно.

«Вот мне уже наплевать. И ничего не надо, даже писать хочется, но не очень.

…Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь… Ну, отсрочила на месяц, на полтора, а считала, что лучше смерть, нежели…»

В декабре 1926 года в годовщину смерти Есенина Галина Артуровна Бениславская покончила с собой на могиле поэта на Ваганьковском кладбище в Москве, оставив записку: «3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое…»

Август 1923 года Наденька Вольпин провела в городе Дмитрове, неподалеку от Москвы. Она впервые оказалась в маленьком уездном городке. Немощеные улицы были покрыты слоем жирной черной грязи, в которой ноги увязали по щиколотку, из-за чего приходилось ходить босиком.

Все равно было приятно отрешиться от московской суеты, окунуться в дремотное бездействие русской провинции.

Весточки из Москвы от приятельниц она получала и знала, что Есенин вернулся из-за границы и расстался с Айседорой Дункан. Однако Надя сознательно оттягивала свое возвращение в Москву и неизбежную встречу с Сергеем Есениным — она твердо решила не возобновлять эту мучительную связь.

Тем не менее числа около двадцатого августа она вернулась в Москву в свою комнату на Волхонке. Не успела она, как говорится, порог перешагнуть, как на нее набросилась ее подруга поэтесса Сусанна Мар.

— Где ты пропадала? — засыпала ее вопросами Сусанна. — Есенин мне прохода не дает: куда вы подевали Надю Вольпин? Просто требует и с меня, и со всех. Мартышка (таково было прозвище Анны Никритиной) уже пристраивает к нему свою подругу Августу Миклашевскую. Актриса из Камерного. Писаная красавица.

Избежать встречи с Есениным было невозможно — орбиты, по которым они вращались, постоянно пересекались.

Действительно, дня через два в какой-то редакции Надя Вольпин совершенно случайно столкнулась с Есениным. Он тут же принялся ее уговаривать отправиться вместе с ним обедать в «Стойло Пегаса». И быстро уговорил. К ним присоединились и Мариенгоф с Анной Никритиной и еще какие-то приятели Есенина.

Мариенгоф окинул Надю Вольпин критическим взором.

— А вы располнели, — бросил он.

— Вот и хорошо: мне мягче будет, — усмехнулся Есенин, с вызовом глянув на Никритину, и по-хозяйски обнял Наденьку за талию.

Ее покоробило от циничных слов Есенина, от его самонадеянного тона. Она понимала, что тем самым Есенин поддразнивает Мариенгофа и Никритину. Наденька знает, что она действительно чуточку пополнела — когда Есенин уехал за границу, она была серьезно больна — шел процесс в легких, но к его возвращению процесс вроде бы приостановился, и Вольпин слегка располнела.

А в «Стойле Пегаса» развернулось широкое застолье. Есенин пил только вино и придирчиво следил за тем, чтобы тарелка Наденьки не оставалась пустой.

Есенин был в тот вечер необычно разговорчив, но рассказывал он вовсе не о Европе и Америке, а вспоминал родную Рязанщину, расхваливал свою мать, описывал, какая она была красавица.

Заговорили о поэзии. Есенин горячо подхватил эту животрепещущую тему:

— Кто не любит стихи, — провозглашал он, — вовсе чужд им, тот для меня не человек. Попросту не существует!

Есенина попросили почитать что-нибудь свое. Он охотно согласился. Среди стихов, которые он читал, оказалось одно из числа посвященных Августе Миклашевской. Разговор, естественно, перекинулся на нее. Кто-то сказал:

— Говорят, на редкость хороша?

Другой голос перебил:

— Давненько уже говорят. Надолго ли хватит разговору?

На что Есенин с усмешкой отозвался:

— Хватит… года на четыре.

Надежду Вольпин задело пренебрежительное отношение к представительнице слабого пола, о которой была уже наслышана, и она выпалила:

— Что на весь пяток не раскошелитесь?

Опять чей-то голос:

— Не упустите, Сергей Александрович, если женщина видная, она всегда капризна. А эта уж очень, как я слышал, хороша.

Есенин поморщился и бросил (не в угоду ли Наденьке Вольпин):

— Только не в спальне!

Наденька уже настолько разъярилась, так в ней взыграла женская солидарность, что она готова была дать Есенину пощечину. А вскоре ей пришлось обижаться уже не за Августу Миклашевскую, а за себя.

Кто-то из сидевших за столом перевел разговор на Надю Вольпин:

— На что они вам, записные красавицы? Ведь вот рядом с вами девушка — уж куда милей. Прямо персик!

Есенин тут же оживился, и в голосе его прозвучали нежность и сожаление: