Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

Иностранные дипломаты вначале собираются в аванзале, отделанном темным деревом и увешанном портретами королей, и выходят оттуда гуськом, выстроенные друг за другом в соответствии с давностью пребывания в стране и рангом. К ужасу Риббентропа, по воле случая нас поместили между советским полпредством и посольством тогдашней Испанской Республики. Изменить это было невозможно: в Англии предписания этикета священны. Так что Риббентроп поневоле вступил в зал непосредственно за последним из советских атташе.

Раньше посол или посланник поименно представлял королю каждого из своих сотрудников. Теперь формальности сводятся лишь к тому, что глава миссии, отвесив поклон, становится рядом с королем и так стоит, пока все его подчиненные не пройдут мимо.

В соответствии со своим рангом я был в хвосте нашей длинной процессии и поэтому мог спокойно наблюдать, как Риббентроп склонился перед королем. Все шло вполне корректно и нормально. Успокоенный тем, что внушавшее опасения «германское приветствие» не состоялось, король обратился к посланнику Верману, который шел следующим. В этот момент Риббентроп, стоявший теперь рядом с королем, перед самым его носом выбросил вперед правую руку. Георг VI, который, как известно, заикался, не отличался крепкими нервами. Он вздрогнул и съежился, так что можно было опасаться, сохранит ли он самообладание. Однако он взял себя в руки и сделал вид, будто ничего не случилось. Все в зале заметили происшедшее, и пресса получила достаточно материала, чтобы в течение нескольких дней сообщать читателям об очередном подвиге Брикендропа.

По мнению многих, Риббентроп не мог не понять, что он допустил промах. Я придерживался иной точки зрения и не сомневался в том, что он повторит свой скандальный поступок. [196]

Несколько недель спустя состоялся прием в Букингэмском дворце. На этот раз подходить к королю должны были только главы миссий и те, кто представлялся впервые. Нам, старым «лондонцам», надлежало с самого начала занять свою позицию позади алебардщиков. Рядом со мной стоял советник австрийского посольства некий г-н фон Блаас, с которым я был более или менее дружен.

Он шепнул мне:

— Пожалуй, на сей раз ваш шеф уже не станет махать ручкой.

— Готов держать пари, господин фон Блаас, что все-таки станет, — возразил я.

Блаас принял вызов, и мы заключили пари на фунт стерлингов.

Когда наступила его очередь, Риббентроп подошел к трону. Раз — и его рука взлетела ввысь, причем не просто согнулась в локте, как во время lever в Сент-Джемском дворце, а вытянулась во всю длину, как было положено. Однако здесь его отделяло от королевской четы порядочное расстояние, так что этот жест не испугал короля, а только вызвал милостивую улыбку.

Позднее, в великолепной картинной галерее замка, где был устроен буфет, г-н фон Блаас вручил мне честно заработанную кредитку в фунт стерлингов.

Мы, старые работники министерства иностранных дел, когда людей из окружения Риббентропа не было рядом, говорили о Риббентропе только как о «государственном деятеле». Это было иронией в полном смысле слова: сохранять серьезные лица, слушая доклады на политические темы, которые он нам делал, мы могли, только если при этом не смотрели друг на друга. Часто было трудно удержаться от того, чтобы не прыснуть со смеху.

Прежде чем начать свои поучения, он долго усаживался, принимая соответствующую позу, нахмуривал лоб, как подобает мыслителю, и всем своим видом напоминал Юлия Цезаря, собирающегося перейти Рубикон. Чтобы сделать свои мысли наглядными, он охотно пользовался карандашами, линейками и пресс-папье. [197] Например, лист промокательной бумаги был Советским Союзом. Карандаш, острие которого угрожало его правому флангу, изображал Японию. Короткое движение — и острие карандаша уже находилось в Маньчжурии. Самопишущая ручка, обращенная пером направо — против России, а другим концом налево — против Франции, была Германской империей. Италия — линейка — простиралась вправо до Абиссинии, а влево до Испании, Англия — резинка — располагалась вне этой конструкции и легко отодвигалась в сторону. Франция была зажата в тиски между авторучкой и линейкой. Ни одна страна на всем земном шаре не была в состоянии устоять против этой непревзойденной стратегии.

Нам часто казалось, что перед нами Карлхен Мисник{32} своей собственной персоной. Ни в одной немецкой пивной не было столика, за которым вопросы мировой политики решались бы наивнее и вместе с тем с большим размахом, чем здесь, в зале заседаний у нашего «государственного деятеля».

Невежество Риббентропа в области политики было беспредельным. Когда он мастерил «ось» Берлин — Рим — Токио, он принял в свой штаб в качестве специалиста по Японии некоего Штамера, который впоследствии стал послом в Токио. Познания Штамера тоже были невелики. Но как-никак он более или менее изучал историю Японии. Ему было предложено выступить с докладом для всего личного состава посольства. После Симоносэки, разъяснял он нам, поворот японской политики в сторону экспансии в Китае был окончательно закреплен.

— Минуточку, — прервал его наш «государственный деятель». — Кто такой был этот Симоносэки? Я что-то сейчас точно не припоминаю.

Штамеру пришлось тактично растолковывать ему, что Симоносэки — не имя государственного деятеля, а название города, где был заключен мирный договор, о котором и шла речь. [198]

Вместе с одним сотрудником я часто потешался над Риббентропом. Во время ремонта здания электромонтер показал мне розетку в моем кабинете, за которой был скрыт микрофон для подслушивания разговоров представителями гестапо при Риббентропе Шульцем и Миттельхаусом. Иногда по вечерам, когда они обычно находились у себя наверху и подслушивали наши разговоры, мы усаживались перед микрофоном и шептали друг другу слова, предназначенные для их ушей:

— Оскар, как по-твоему, Риббентроп и в самом деле такой же великий государственный деятель, как Бисмарк?

Тот отвечал глубоко убежденным тоном:

— Ну, что ты, я думаю, что он гораздо более великий.

Подобные плоские ребяческие выходки были типичны для того душевного состояния, в котором находились наиболее честные из нас. Они были нужны, чтобы создать хоть какой-нибудь противовес чувству стыда, владевшему нами ввиду сознания собственной трусости и неспособности найти выход из этого недостойного положения.

В течение 1937 года Риббентроп интенсивно занимался делами, связанными с гражданской войной, бушевавшей в то время в Испании. Он едва ли пропустил хоть одно заседание Комитета по вопросам невмешательства, собиравшегося в Форин офисе.