Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

И вот свершилась мюнхенская капитуляция. Звезда Гитлера взошла так высоко, как никогда прежде. Можно было любить его или ненавидеть: и в том и в другом случае казалось, что он непобедим, что он — человек, которому все удается, который сметает со своего пути любое препятствие, что он — сверхбисмарк, против которого все бессильны. Мне больше нечего было возражать, когда торжествующие нацисты говорили мне о своем «фюрере» как «о величайшем государственном деятеле всех времен».

Германия после Мюнхена

Мюнхенское предательство было для меня тяжелейшим ударом. Сначала я даже не знал, что делать. Среди тех, кто до сих пор вел себя сдержанно, нашлись люди, которые с развернутыми знаменами перешли в лагерь победоносца Гитлера. Для меня это было неприемлемо. Но мог ли я по-прежнему рассчитывать на англичан, столь безответственно бросивших ваше общее дело на произвол судьбы? Я лишь оказался бы в изоляции, и мне пришлось бы сражаться с ветряными мельницами. Удалиться в Лааске и окончательно отказаться от борьбы я тоже не хотел. Что делать? [228]

Временно я нашел компромиссное решение.

Уже давно от меня как от бывшего офицера требовали, чтобы я прошел военно-учебный сбор. Вслед за этим я мог взять отпуск и на несколько недель отправиться в Лааске, где и так предстояли хлопоты в связи с отцовским наследством.

Прохождение сбора можно было устроить быстро. Уже в конце сентября, вскоре после Мюнхена, я оказался в 3-м отдельном разведывательном батальоне — традиционном подразделении моего старого гвардейского уланского полка. Он дислоцировался в Штансдорфе, близ Берлина, в том самом месте, где я, возвращаясь домой после первой мировой войны, вместе с братом Гебхардом провел свою первую ночь на немецкой земле.

На автомобиле вместе с Вилли я приехал в тихую гостиницу близ озера Клейне Ваннзее. Оттуда я за какие-нибудь четверть часа добирался до казармы в Штансдорфе, а чтобы попасть в центр Берлина, мне требовалось лишь вдвое больше времени.

Военная служба не слишком обременяла меня. В иные дни я только появлялся к обеду в офицерском казино. Как меня заверил командир, он заботился прежде всего о том, чтобы обеспечить себя такими офицерами запаса, в плоть и кровь которых въелась бы добрая старая традиция; что касается военного обучения резервистов, то оно интересовало его лишь во вторую очередь.

Батальон жил спокойной жизнью. После короткого и бескровного похода в Судетскую область личный состав был занят приведением в порядок повозок и истрепавшегося обмундирования.

Иногда я присутствовал на занятиях, посвященных поддержанию внутреннего распорядка. Солдат учили приемам скользящего охвата шейки приклада при стрельбе или автоматической подаче вперед и откатке пулемета. Я наблюдал то же тупоумие, которое отталкивало меня еще двадцать лет назад в Потсдаме. Не стали привлекательнее и упражнения на казарменном дворе.

«Достижением» по сравнению с временами кайзера Вильгельма была «отдача чести на марше посредством применения германского приветствия». Старый парадный шаг уже сам по себе, без поднятия правой руки кверху, казался мне несколько комичным. В каждом эскадроне имелись новобранцы, которые выглядели при этом так испуганно и глупо, что вызывали смех и слезы. [229] Мне особенно запомнился рядовой Щванц, который с большим усердием, но без малейшего успеха выбивался из сил, чтобы четко и к удовольствию начальства выполнять это судорожное движение. Я никогда не забуду его испуганных преданных глаз, когда его чересчур большой стальной шлем нечаянно съезжал при этом на левую сторону лба.

Не считая нескольких нагловатых молодых лейтенантов, в части, как казалось, не было нацистов. Из всех окон казармы неслась громкая джазовая музыка люксембургского радио. Люди говорили, что слушать геббельсовские радиопередачи слишком скучно. Многие бранили нацистских бонз и утверждали, что для них самым большим удовольствием было бы заполучить в свои руки какого-нибудь коричневого главаря, увешанного побрякушками, и хорошенько муштровать его, как рекрута. К политике относились с пренебрежением и считали, что солдат по-прежнему является первым человеком в государстве и должен быть им в дальнейшем.

Только против Гитлера не разрешалось говорить ни слова. Теперь он стал предметом безграничного восхищения даже для тех, кто раньше, пожалуй, издевался над богемским ефрейтором.

— Даже великий полководец Мольтке, — объявил мне командир моего эскадрона ротмистр фон Люттвитц, — не дошел до того, чтобы победоносно закончить поход, не потеряв ни единого человека.

По мнению Люттвитца, укрепления в Чехии были настолько сильными, что лучшему военачальнику пришлось бы пожертвовать при их штурме по меньшей мере сотней тысяч солдат. Гитлер взял их без единого выстрела.

Несколько огорчила ротмистра речь, с которой «фюрер», как передавали, обратился к офицерам в Эгере. Он якобы изрек:

— Лишь потому, что я не мог еще полностью положиться на боевую силу своего вермахта, вы, господа, видите меня сегодня в этом скромном местечке, а не в пражском Бурге{37}. [230]

Не только Люттвитц, но и все остальные были твердо уверены в том, что в соответствии с этим заявлением им предстоит выступить на завоевание Праги. Казалось, что назначен уже и срок. Снова повсюду говорили о мартовских идах. Пусть даже большинство офицерства и не питало особых симпатий к нацистам и их методам, но за вождем, который обещал им каждые полгода бескровный победоносный поход в чужую страну, они были готовы идти в огонь и воду.

Мое обучение закончилось 9 ноября. На следующий день я поехал в Лааске. Ночь с 9-го на 10-е вписана в книгу истории позорных лет Германии. Это была печально известная ночь погромов. 10-го около полудня я вместе с Вилли проезжал через Берлин. Чтобы посмотреть, что там произошло, мы поехали через Тауенциенштрассе и Курфюрстендамм, где находилось большинство еврейских магазинов. Лишь с трудом можно было пробраться через толпу. По тротуарам тянулись бесконечные вереницы зевак, разглядывавших разбитые окна и разграбленные витрины. Из оконных проемов сгоревшей синагоги на Фазаненштрассе еще выбивались черные клубы дыма. Время от времени нам приходилось сворачивать перед закрытыми полицейскими автомобилями, которые гудками прокладывали себе дорогу через толпу. Разумеется, они везли в полицей-президиум арестованных евреев.

Меня поразило жуткое молчание десятков тысяч людей, прогуливающихся взад и вперед. Было ясно, что подавляющее большинство берлинцев с возмущением и отвращением восприняло «шалости» Геббельса.

В Лааске ночь погромов тоже не прошла бесследно. В городе Путлице жил один-единственный еврей — часовщик Леви, который провел там всю свою жизнь и был женат на дочери почтмейстера, заведомо не являвшегося евреем. Леви был прилежным ремесленником и безобидным обывателем и никогда ни с кем не ссорился.