Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

В июле небольшой переполох вызвало известие о том, что толстый Герман, совершавший прогулку по Рейну на своей роскошной яхте «Карин II», намеревается ненадолго появиться в голландских пограничных водах. Более подробно о своих планах он не сообщал. Не ставил он в известность и министерство иностранных дел, которое должно было уладить с голландскими властями формальную сторону дела. Поскольку высказывалось вполне обоснованное опасение, что могут возникнуть осложнения, если Геринг со своей яхтой нежданно-негаданно появится на границе и с обычным высокомерием потребует у голландских чиновников, чтобы его пропустили, то миссии в Гааге было поручено установить с ним связь. Это было легче сказать, чем сделать, так как «Карин II», не имея постоянной стоянки, плавала вверх и вниз по Рейну и не отвечала на запросы. В конце концов Цех поручил мне лично осведомиться у «высокого лица», каковы будут его распоряжения. Я начал поиски в Кельне и там узнал, что «Карин II» находится где-то севернее, между Дюссельдорфом и голландской границей. Следуя от пристани к пристани, я проехал в автомобиле вдоль всего Нижнего Рейна. Несколько раз я видел на реке элегантную яхту, эскортируемую двумя патрульными полицейскими лодками. Но она нигде не приставала. Лишь под вечер она бросила якорь у Эммериха на расстоянии пятидесяти-ста метров от берега. Однако находившееся на ней общество не сходило на сушу, а, по-видимому, слушало объяснения Геринга насчет западного вала, строительство которого в этом районе только что началось. Толстый Герман с биноклем стоял на релинге в окружении свиты, состоявшей по большей части из людей в форме, и смотрел в нашем направлении. Он был с головы до ног одет в белое. С шеи и плеч у него свисало несколько ярких побрякушек, а живот был перехвачен золотым поясом шириной в ладонь, с болтавшимся у левого бока кинжалом, поблескивавшим серебром. На нем была белая шелковая фуражка — гибрид морской и спортивной формы. Сам рыцарь Лоэнгрин не мог бы придумать для себя более подходящего костюма.

К пристани подошла одна из полицейских лодок, видимо с каким-то поручением. Первым из нее вышел красивый молодой лейтенант морской службы, к которому я и обратился. Он представился мне как племянник Геринга, носящий ту же фамилию. Я объяснил, что послан нашей миссией в Гааге и должен знать запланированный маршрут поездки его дяди по Голландии, чтобы своевременно получить от голландского правительства документы, необходимые для перехода границы. Выслушав меня, лейтенант Геринг отправился на «Карин II». Я видел, что он, поднявшись на борт, что-то сообщил окороку, одетому в белую форму. Вскоре он вернулся и сообщил мне, что «г-н генерал-фельдмаршал полагал, что может поехать в Голландию без выполнения каких-либо формальностей». Теперь же он предпочитает отказаться от поездки, так как у него нет времени дожидаться документов, которые нужно еще запросить в Гааге.

Цех с облегчением вздохнул, когда я на следующее утро доложил ему, что визит, которого мы опасались, не состоится. В те дни у него и без того хватало забот в связи с довольно продолжительным пребыванием в Голландии министра хозяйства и президента Рейхсбанка Вальтера Функа, моего бывшего начальника со слезящимися глазами. И наша миссия и голландское правительство должны были каждый вечер устраивать для него обильные банкеты. Но Функ, этот тихий пьяница, вел себя сравнительно сносно, и дело не дошло до скандалов. [246]

Хуже было, когда явился группенфюрер СС Гейдрих, начальник внушавшей всем ужас гестаповской службы безопасности. Приехал он якобы только для того, чтобы в составе многочисленной эсэсовской команды принять участие в турнире по фехтованию, проходившем в Заид-фоорте, близ Амстердама. Цех притворился, что внезапно заболел, так что присутствовать на этом представлении от имени миссии пришлось мне. Он полагал, что раз уж я знаком с Гейдрихом, то мне будет проще, чем ему самому, выступить в роли укротителя дикого зверя.

Турнир происходил на обнесенной забором арене на берегу моря. Гейдрих узнал меня и тут же приветствовал словами:

— А, невинная деревенская девушка из Женевы.

Он был уже в костюме для фехтования. Я сказал ему, что ничего не понимаю в этом искусстве и охотно воспользовался бы солнечным днем, чтобы как следует выкупаться. Ему надо было выходить на арену лишь время от времени, и мы много часов провели на пляже в трусах.

Никогда еще я не чувствовал так ясно, насколько справедливо старинное изречение: какова душа, таково и тело. Лицо Гейдриха вводило в заблуждение: оно казалось почти дружелюбным, но его нагое тело было прямо-таки страшным. Хотя ничего ненормального в нем не было, а даже, наоборот, оно было хорошо натренировано, эта мускулистая груда мяса производила впечатление не человека, а скорее какого-то отвратительного допотопного чудовища, жуткого и омерзительного. Гейдрих напоминал мне огромного страшного динозавра с картинки в одной из моих детских книжек, при взгляде на которую мне всегда становилось не по себе.

Вокруг нас на амстердамском зандфоортском пляже было по-летнему оживленно. О Зандфоорте в Голландии ходил такой анекдот: на вопрос, какая разница между Зандфоортом и Тель-Авивом, отвечали, что в Зандфоорте нет арабов.

Не только у Гейдриха, но и у каждого из его молодчиков была на совести жизнь не одного еврея. Некоторые из этих людей даже хвастались передо мной своими шикарными автомобилями, полученными якобы «в наследство» от богатых евреев из Вены. Здесь, на пляже, нас разглядывали сотни еврейских глаз. Разумеется, здесь были и евреи, эмигрировавшие из Германии и мучительно думавшие об эсэсовских концлагерях. Внутренне я был готов к тому, что в любую минуту может быть совершено покушение. Но за все время до моих ушей не донеслось даже недоброго слова. [247]

Смутное чувство подсказывало мне, что Гейдрих, несмотря на всю свою общительность, теперь уже не вполне уверен в моей деревенской наивности. Поэтому я изо всех сил старался говорить только вздор и рассказывать плоские шутки. Вечером он пригласил меня к себе в гостиницу на ужин в обществе его головорезов. Я почуял в этом умысел — напоить меня допьяна и спровоцировать на неосторожные высказывания. Перед каждой рюмкой по мне скользил жуткий испытующий взгляд. Сохранять присутствие духа было нелегко. Чем дольше продолжалось пиршество, тем больше мне казалось, что я сижу на раскаленных угольях, и тем упорнее я обдумывал, как бы поскорее подобру-поздорову убраться отсюда.

Незадолго до полуночи я наконец отважился. Я ясно видел, что при всей своей преступной натуре Гейдрих, в сущности, являлся немецким обывателем. Собрав все силы, я попытался произвести на него впечатление, прибегнув к чистейшему кабацкому жаргону: