Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

Все остальные вещи остались на своих местах. К утру мы закончили приготовления. Было 14 сентября, первый осенний пасмурный день 1939 года. Вилли отвез меня в миссию. По дороге мы остановились у банка, где я снял со своего счета все деньги.

Смогу ли я скрыть свое возбуждение в эти последние часы, сидя у себя в кабинете? Цех назначил довольно многолюдное совещание, проводить которое должен был я. Буттинг, Шульце-Бернет и Бестхорн тоже присутствовали. Мне отнюдь не понравились их взгляды. Заметили ли они по мне, что я что-то затеял? Или, может быть, Шульце-Бернет видел Устинова и узнал его? Были моменты, когда я боялся потерять сознание. Но все же мне удалось держать себя в руках и ни разу не запнуться. Как всегда, было изрядное число посетителей и вообще дел было, к счастью, много. По-моему, никто не заметил, что у меня кровь стучит в висках. [265]

Около полудня Цех еще раз позвал меня к себе в кабинет. С озабоченным лицом он перевел глаза с письменного стола на меня.

— Взгляните на это воззвание в связи с первой военной кампанией «зимней помощи», которое представил мне Буттинг. Вот, первая же фраза: «Эта навязанная нам война...». Я не могу этого подписать, это слишком грубая ложь. Помогите мне, пожалуйста, найти формулировку, которая не противоречила бы моей совести и была бы приемлема также для Буттинга.

Я был уже в таком настроении, что меня тошнило от лицемерных уловок, при помощи которых каждый старался уйти от ответственности за грязные дела нацистов. Я больше не хотел быть к этому причастным. Впервые за нашу долголетнюю совместную работу я не почувствовал к Цеху жалости, а ответил резкостью:

— Вместе попались — вместе висеть, граф Цех. Можно применять какие угодно формулировки, но для порядочного человека ни одна из них не будет приемлемой.

Выйдя из здания миссии без нескольких минут час, я крикнул привратнику, что, вероятно, поздно вернусь после обеда и чтобы посетители не ждали меня раньше четырех часов.

Я пошел к вилле графини Палланд пешком. По пути мне встретился директор голландской компании воздушных сообщений «КЛМ», весной предоставивший мне место для полета в Грецию. Мы сняли шляпы и обменялись глубокими поклонами. Я подумал: «Знал бы ты, что через час я снова полечу на машине твоей компании, да при этом еще, чего доброго, захвачу у вас самолет».

Герман открыл мне дверь виллы Палланд и, ни о чем не спрашивая, отвел в свою комнату. Там уже ждал Вилли с чемоданами. Герман сходил за такси, и мы поехали к условленному дому на Алькемаде Лаан. Через длинный коридор мы попали на задний двор. Там стоял черный лимузин с шофером, рядом с ним стоял господин среднего роста с черными усиками. Это был знаменитый капитан Стивенс.

Он вежливо и корректно представился нам и пожелал счастливого пути, предупредив, что как на шофера, так и на пилота можно вполне положиться, но что мы поступили бы лучше, если бы ни слова не говорили по-немецки, а пользовались только английским языком. [266]

Это предупреждение не слишком ободрило меня. На собственном опыте я уже знал, какова надежность людей Стивенса. Шофер был голландцем, по всей видимости владельцем машины.

По дороге Вилли и я старались молчать. Но к нашему ужасу, человек, сидевший за рулем, оказался крайне словоохотливым. Волей-неволей пришлось несколько раз ответить ему, после чего он, поразмыслив, констатировал:

— Однако поразительно, что вы говорите по-английски с немецким акцентом.

Я лишь буркнул:

— Может быть, это потому, что в детстве я несколько лет учился в немецкой школе.

Но ехал он все-таки по верной дороге. Мы хорошо знали путь к аэродрому. Когда мы приближались к аэропорту, он снова обернулся ко мне:

— Здесь, за углом, помещается контора немецкой «Люфтганзы». Ее глава, господин Франк, мой хороший друг. Может быть, вы случайно знакомы с ним?

— No, I don't know him — нет, я его не знаю, — коротко ответил я, но сердце мое забилось, так как Франк был одной из главных фигур в шпионской организации Буттинга и Шульце-Бернета.

Тем не менее мы невредимыми проехали мимо всех контор и свернули на проселочную дорогу, идущую вдоль аэродрома. По ту сторону живой изгороди мы увидели пассажирский самолет, пропеллеры которого уже гудели. Мы остановились рядом. Вилли и я поспешно схватили чемоданы и пробрались через кустарник, образовывавший изгородь. Дверца кабины была открыта, и пилот, сидевший впереди в своей стеклянной будке, показал нам рукой, чтобы мы садились. Вокруг не было ни души. Мы сами закрыли дверцу, и самолет покатился по полю.

— Вилли, до сих пор все шло хорошо. Будем надеяться, что с Пармантье тоже все будет в порядке, как и с шофером. Но нужно следить. Если ты увидишь землю слева, то это может быть только Англия. Значит, мы летим правильно. Но земля с правой стороны может означать, что этот парень хочет отвезти нас в Германию. Тогда нам ничего другого не остается, как открыть дверцу и прыгнуть в Северное море. Умирать в концлагере мы ни за что не будем. [267]

Мы летели над морем, и земли нигде не было видно. В кабине, рассчитанной на добрых три десятка пассажиров, мы были вдвоем и разговаривали о своих делах. Вилли даже удалось найти одного голландца, который купил у него мотоцикл, правда за бесценок, но для нас это как-никак означало лишних триста гульденов.

Мне, часто летавшему из Голландии в Англию и обратно, казалось, что мы летим очень уж долго, и я сказал Вилли:

— Собственно говоря, пора бы нам увидеть землю.

Вилли, сидевший у правого окна, воскликнул:

— Да вот она, и даже довольно близко!

— Господи боже, справа! Германия? — Чтобы успеть спрыгнуть в воду, нам надо было поторапливаться. Я посмотрел еще раз повнимательней. Берег был меловой; это вряд ли могла быть Германия. Но я успокоился вполне, лишь когда земля показалась и слева. Это был французский берег близ Булони.

Вскоре рядом с нами показался английский истребитель, по-видимому, посланный нам навстречу. На горизонте виднелись аэростаты. Там должен был находиться Лондон, уже ожидавший немецких воздушных налетов. Мы увидели аэродром; и вот мы уже вышли из самолета. Мы находились во вражеской стране, и возврата не было. Это было жуткое чувство. Но единственные слова, которые я смог произнести, были:

— Вилли, дружище, больше никогда в жизни нам не придется говорить «хайль Гитлер»! [271]

Очевидно, мы совершили посадку на небольшом военном аэродроме. Машина остановилась перед деревянными бараками, из которых к нам бросились английские солдаты. Они подкатили лестницу и открыли дверь. Захватив свои чемоданчики, Вилли и я вышли из самолета.