Андрей Меркулов - В путь за косым дождём

Эта самая тревожная зима прошла, как тяжелая болезнь, и весной мне просто еще не верилось, что не минуло даже года с тех пор, как мы кончили школу и всю ночь ходили вокруг кремлевской стены, — и вот я стою у околицы села Петрищева близ Вереи, куда меня прислали как начинающего корреспондента областного радио, и смотрю на березу, где на ясном и тихом фоне весеннего голубого неба отчетливо видна истлевшая веревка: после казни Зои Космодемьянской немцы запретили ходить вечером между селами и однажды, поймав двух мальчишек, пробиравшихся к тетке за хлебом, повесили их тут же, у дороги. Но не только веревка напоминала о минувшей зиме: в лесах Подмосковья, через которые я прошел, лощины были забиты завязнувшими здесь тупорылыми машинами, и весь апрель из-под снега выходили трупы в темно-зеленой тусклой форме и вместе с ледоходом плыли по Москве-реке — весенние следы зимнего разгрома.

И были еще тревожные зимы, но с каждым годом весна становилась легче. Жизнь начиналась снова. В тесноватом вестибюле издательства «Молодая гвардия» опять читали лирические стихи: сюда приходили на литературное объединение в своих обтрепанных шинелях, с полосками, нашитыми за ранение, Семен Гудзенко, Сергей Наровчатов, Коля Старшинов, Наум Коржавин, Юлия Друнина и Виктор Гончаров; и снова строки Луговского, Твардовского и Пастернака вызывали у нас великие споры, звучавшие как предвестие мирных дней... «А ночь войдет в мой мезонин и, высунувшись в сени, меня наполнит, как кувшин, водою и сиренью...» И однажды я увидел опять, как Москва снова вышла на Садовую — теперь по ней прошли не танки, а нескончаемая колонна пленных, немецкие летчики, награжденные крестами еще за те самые первые дни, удивлялись, что в городе нет следов их работы, и принимали за жертву бомбежки недостроенный театр против Лихова переулка. Жизнь начиналась снова, и в сорок четвертом году я получил от отца письмо о том, что он только что занимался как художник аэросъемкой освобожденного Севастополя с дирижабля «Победа» и с самолетов, которые ему выхлопотал младший брат, инженер-полковник и начальник ремонтных мастерских авиации Черноморского флота, — теперь эти съемки были нужны для будущего восстановления памятников города... Победа пришла окончательно уже на будущий год в мае, вместе с весной, и армия встречала ее в Европе, на развалинах столицы самого зловещего нашествия.

Но ты не дожил до этого дня и даже до первой робкой весны Подмосковья... В январе все еще не хватало самолетов, и тебя призвали в морскую пехоту — в казарме у Хамовнического плаца тебе дали черный бушлат и пояс с морской пряжкой, мы простились с тобой у казарменных ворот, в последний раз по очереди затянулись махоркой, пока газета не прижгла нам пальцы; тебя сразу отправили на Ленинградский фронт, и вскоре мать получила извещение, а потом письмо из части, где ей написали, как ты погиб в атаке. И я — который уже год! — ловлю себя на том, что обращаюсь к тебе как к живому. Когда я вижу белый след за самолетом, мне все кажется, что с тобой можно говорить по-прежнему: война перепутала все, и мне самому не придется за тебя летать, как ты хотел это сделать за меня, но каждый раз, когда я опять берусь за новую книгу, за мной стоят твои несбывшиеся крылья.

Только после войны я смог впервые подняться на самолете — в том же аэроклубе на знаменитом ПО-2, который памятен многим поколениям пилотов и на котором так мужественно воевали летчицы Таманского полка, добровольно вступившие в него из разных аэроклубов страны... Работая после войны в газете, я писал тогда об аэроклубах и об авиаспортивных состязаниях, и о музеях авиации, до сих пор восхищающих нас скромными реликвиями, напоминающими о фанатиках первых ее дней. Я впервые увидел тогда из второй кабины, как пилотируют самолет, — те сдержанные и точные движения ручки управления, которые превращают машину в живое тело, послушное пилоту. Полет в открытой кабине на небольшой высоте и скорости по-своему не сравним ни с чем, недаром такой испытатель, как Сергей Анохин, по-прежнему любит и ценит планеры и спортивную авиацию.

После войны постепенно, но прочно к нам приходило другое ощущение авиации — мирное. Самолет теперь был не только боец, но и строитель. Мирное время потребовало от летчиков другого искусства, не менее высокого и точного, чем в бою. Развитие авиации по-прежнему шло по кривой крутого взлета — я помню, как мы, журналисты, осматривали послевоенный пассажирский самолет Ильюшина, теперь уже отлетавший свой век; нас восхищал уют салона с креслами в этой машине, созданной конструктором, чьи грозные штурмовики, как смерч, проходили еще недавно по переднему краю всех фронтов... В редакциях осторожные литправщики еще вычеркивали из гранок восторженные слова увлеченных очеркистов о том, что авиация близкого будущего снизит стоимость перелета до уровня железнодорожных тарифов, что было особенно важно для наших огромных пространств — лесов и гор, пустынь и тундры, — сохранив за собой преимущество в скорости.

Войдя в нашу жизнь, самолет незаметно распространился в ней так же быстро и почти так же широко, как раньше электричество. Во многих отраслях и профессиях, где раньше даже о нем не думали, он стал абсолютно незаменим. Быстрые перевозки пассажиров, грузов и почты, особенно в бездорожные или дальние места, стали настолько регулярными, что мы теперь по ним, с небольшой скидкой на задержки из-за погоды, меряем необходимые нам сроки, и это незаметно стало привычным только за последние двадцать лет после войны.

Мне приходилось потом летать в Арктику, на станцию «Северный полюс-7», на Камчатку и в глубинный Баунтовский район в горной тайге за Байкалом на реке Витим, — это все края без дорог, в которые раньше пробирались с великими трудностями, но теперь послевоенная авиация стала здесь бытом, таким же, как радио; здесь старожилы, ни разу не выезжавшие на Большую землю, не видели ни поезда, ни комфортабельного автобуса или автомобиля, но самолет для них — это трамвай, на котором можно отвезти куму в соседнее село мешок с рыбой, собаку или курицу, и жители тайги и тундры садятся теперь в крылатый транспорт с привычным безразличием пригородных пассажиров.

Дальние края при всех достижениях цивилизации по-прежнему требуют от летчиков большого мастерства и мужества. На севере любят рассказывать анекдот о том, как старый пилот вез не в меру разговорчивого корреспондента, который все рассуждал, как здорово обжили теперь Арктику, только еще троллейбуса нет. На взлете кусок льда пробил перкалевую обшивку на хвосте, в хвост набился снег, и пилоту стало трудно держать управление, чтобы сохранять равновесие. Близко от зимовки в пустой однообразной тундре он высадил пассажира, а когда тот, оглядевшись, спросил, где же поселок, летчик сказал: «Да ты иди все прямо, тут тебе каждый дорогу покажет. Только у медведя не спрашивай». Когда через четверть часа, подлатав машину на зимовке, он вернулся, корреспондент уныло брел сквозь Белое Безмолвие, без всякого воодушевления вспоминая рассказы Джека Лондона...