Игорь Тимофеев - Ибн Баттута

С грохотом и лязгом захлопнулись тяжелые двустворчатые ворота дворца, а город еще долго встревоженно гудел и успокоился лишь к ночи, когда ударила первая стража и по обычаю все должны были расходиться по домам…

«Терпение горько, плод его сладок», — говорят индусы. С прибытием султана начались настоящие чудеса. Утром следующего дня гости были вызваны к вратам тронного зала, где по приказу великого кадия чиновник казначейства внес в свой кондуит их имена и титулы и объявил, что каждому причитается доля из щедрого пожертвования, что выделила мать султана по случаю возвращения сына.

Ибн Баттута получил пять тысяч динаров золотом.

Но это было только начало.

— Вы оказали нам честь своим прибытием, — сказал султан на обеде. — Не знаю, сможем ли мы всех вас достойным образом вознаградить. Старшего из вас я буду почитать как отца, равного мне годами назову братом, а молодых — сыновьями. Самое дорогое, что есть у меня, это Дели, и я отдаю его вам.

После этого султан назначил каждому из гостей годовое содержание. Ибн Баттуте он положил двенадцать тысяч золотых динаров и поручил благоустройство мавзолея султана Кутб уд-дина Айбека, что по обычаю давало право на десятую часть дохода с пожалованных мавзолею тридцати деревень.

В тот же день Ибн Баттута был назначен городским кадием Дели. Об этом можно было только мечтать, но, твердо следуя этикету, Ибн Баттута сделал вид, что колеблетея, принимать ли ему столь высокую ответственность.

— Господин мой! — сказал он султану. — Хорошо известно, что я придерживаюсь маликитского толка в исламе, тогда как паства главным образом состоит из ханифитов. К тому же мне неведом их язык, каково же мне судить их?

— Пустяки, — добродушно возразил султан. — Я уже отрядил тебе в помощь двух опытных помощников. Ты можешь во всем положиться на них, а подписываться под документами не такой уж великий труд. Ты молод, но умен не по годам, а поэтому будешь моим сыном.

— Я твой раб и слуга, — ответил Ибн Баттута, склоняя голову.

Но султан только этого и ждал. Он уже вошел во вкус древней восточной игры в великодушие и подброшенную Ибн Баттутой мелкую карту тотчас покрыл козырем.

— Ты наш господин, и все мы твои слуги, — сказал он, едва заметно усмехаясь. — Если тебе не хватает того, что пожаловано, возьми еще и странноприимный дом, где ты будешь содержать факиров.

Ибн Баттута смиренно прикоснулся губами к его руке.

На следующий день гости получили султанскую одежду, осбруенных лошадей, деньги. Положив на плечо увесистые кошели с динарами, они отправились в тронный зал, где по обычаю кланялись султану и целовали копыта дарованных коней.

А на обратном пути Ибн Баттута уже сам принимал поклоны от мелких дворцовых чинов. Еще вчера он был заезжим купцом, а сегодня судьба вознесла его на недосягаемую высоту.

С кочевой жизнью было покончено, пыльные дорожные кафтаны брошены на дно сундуков. Изменился быт — приспели новые привычки. По дворцовым коврам не ходят, как по разбитому шляху. Ибн Баттута научился ступать вкрадчиво, мягко, голову нес, как сосуд с шербетом. Речь его стала неторопливой, словам прибыло увесистости, степенности.

Так стекло, потершись о золото, приобретает блеск изумруда.

Дни и месяцы безбедной службы складываются в годы. Над стрельницей дворца Биджаи Мандал привычно покачиваются, показывая то спины, то лиловые, с прикушенными языками лица, трупы казненных. С высоты мертвецам виден весь город, что шевелится, как червивый пирог, разрезанный на четыре куска. Так уж сложилась столица, начавшись у Красного форта, заложенного еще в XI веке раджпутским вождем Ананг Палом, и позднее, при каждом новом хозяине раздаваясь вширь, прирастая дворцами и кварталами, замкнутыми многогранниками крепостных стен. Древнюю столицу Томаров, собственно Дели, облюбовал еще Кутб уд-дин, пришедший сюда в 1193 году. Суровому воину не терпелось увековечить свою победу, и он велел отстроить недалеко от Красного форта триумфальную колонну Кутб-минар в виде величественного минарета, опоясанного ажурными кольцами балконов. Ребристая поверхность минарета снизу доверху покрыта резным орнаментом, лигатуры коранических мудростей змеятся по шероховатой облицовке, сплетаясь в изящный, понятный лишь посвященному узор. Первые три этажа построены из красного песчаника, четвертый и пятый — из мрамора. Триста семьдесят восемь стершихся ступеней ведут на самый верхний балкон, где от высоты перехватывает дыхание.

Рядом с Кутб-минаром радует глаз фасадом из стрельчатых арок мечеть Кувват-уль-Ислам. Она была заложена Кутб уд-дином, а достроил ее Ильтутмыш, воздвигший в одном из углов свою гробницу, где и успокоился в вечном сне.

При Ала уд-дине к северо-востоку от Дели поднялись стены Нового города — Сири. Он был славен своим тысячеколонным дворцом «Хазар-сутун», о котором остались лишь воспоминания современников: в истории бумага часто оказывается долговечнее камня, и сегодня археологи не могут установить даже местоположение исчезнувшего дворца. Между Сири и Старым городом сбились в плотную кучу лавки и дома ремесленников, изумрудные островки садов.

Третий кусок «пирога» — каменная ставка отца Мухаммед-шаха — Туглакабад. Обнесенная мощными наклонными стенами, с бастионами и бойницами, она больше походит на крепость, изготовившуюся к длительной осаде, нежели на город, где некогда бурлила шумная, веселая, разноязыкая жизнь. Даже сложенная из красного камня и мрамора усыпальница Гийяс уд-дина, что возвышается посреди небольшого озерца, мрачно ощерилась полукруглыми выступами стрельниц, увенчанных зазубринами бойниц. Так отпечатались в архитектуре суровые нравы XIV века: правитель или феодал чувствовал себя в безопасности, лишь отгородившись от мира глубоким рвом и высокими стенами, и даже фамильный склеп строил наподобие форта, словно и в мире ином стремился оградить себя от боя камнеметных машин.

Четвертый город, Джеханпаннах, отстроен Мухаммед-шахом. Это на его вратах днем и ночью покачиваются мертвецы, и вид их настолько привычен, что исчезни они на время — и станет не по себе, как если бы невзначай исчезла крепостная стена или башня с бойницами. Но мертвецы никуда не денутся — не успеют захоронить одних, как им в черед появляются другие, и чем угрюмей и задумчивей султан, тем опасливей повадки придворных: можно ли угадать, на кого обрушится его гнев?

Ибн Баттута до поры до времени ничего не боялся. Его жизнь была как арба, что, чуть подрагивая, катится по наезженному тракту в ту сторону, куда несет его судьба, и над нею не властен возница, лишь для видимости лениво помахивающий кнутом.

Каждое утро новоиспеченный кадий облачается в черную абаю, водружает на голову высокий колпак, из-под которого свешивается краешек тайласана, и отправляется в присутствие.