Георгий Жуков - Воспоминания и размышления (Том 1)

Пилихин постепенно расширял мастерскую, довел число рабочих-скорняков до восьми человек и, кроме того, постоянно держал еще четырех мальчиков-учеников. Как тех, так и других эксплуатировал беспощадно. Так он сколотил капитал примерно в пятьдесят тысяч рублей.

Вот этого своего брата мать и упросила взять меня в ученье. Она сходила к нему в деревню Черная Грязь, где он проводил лето, и, вернувшись, сказала, что брат велел привести меня к нему познакомиться. Отец спросил, какие условия предложил Пилихин.

- Известно какие, четыре с половиной года мальчиком, а потом будет мастером.

- Ну что ж, делать нечего, надо вести Егорку к Михаилу.

Через два дня мы с отцом пошли в деревню Черная Грязь. Подходя к дому Пилихиных, отец сказал:

- Смотри, вон сидит на крыльце твой будущий хозяин. Когда подойдешь, поклонись и скажи: "Здравствуйте, Михаил Артемьевич".

- Нет, я скажу: "Здравствуйте, дядя Миша!" - возразил я.

- Ты забудь, что он тебе доводится дядей. Он твой будущий хозяин, а богатые хозяева не любят бедных родственников. Это ты заруби себе на носу.

Подойдя к крыльцу, на котором, развалившись в плетеном кресле, сидел дядя Миша, отец поздоровался и подтолкнул меня вперед. Не ответив на приветствие, не подав руки отцу, Пилихин повернулся ко мне. Я поклонился и сказал:

- Здравствуйте, Михаил Артемьевич!

- Ну, здравствуй, молодец! Что, скорняком хочешь быть?

Я промолчал.

- Ну что ж, дело скорняжное хорошее, но трудное.

- Он трудностей не должен бояться, к труду привычен с малых лет, - сказал отец.

- Грамоте обучен?

Отец показал мой похвальный лист.

- Молодец! - сказал дядя, а затем, повернув голову к двери, крикнул:

- Эй, вы, оболтусы, идите сюда!

Из комнаты вышли его сыновья Александр и Николай, хорошо одетые и упитанные ребята, а затем и сама хозяйка.

- Вот смотрите, башибузуки, как надо учиться, - сказал Дядя, показывая им мой похвальный лист, -- а вы все на тройках катаетесь.

Обратившись наконец к отцу, он сказал:

- Ну что ж, пожалуй, я возьму к себе в ученье твоего сына.

Парень он крепкий и, кажется, неглупый. Я здесь проживу несколько дней. Потом поеду в Москву, но с собой его взять не смогу. Через неделю едет брат жены Сергей, вот он и привезет его ко мне.

На том мы и расстались.

Я был очень рад, что поживу в деревне еще неделю.

- Ну, как вас встретил мой братец? - спросила мать.

- Известно, как нашего брата встречают хозяева.

- А чайком не угостил?

- Он даже не предложил нам сесть с дороги, - ответил отец. - Он сидел, а мы стояли, как солдаты. - И зло добавил: - Нужен нам его чай, мы с сынком сейчас пойдем в трактир и выпьем за свой трудовой пятачок.

Мать сунула мне баранку, и мы зашагали к трактиру...

Сборы в Москву были недолгими. Мать завернула пару белья, пару портянок и полотенце, дала на дорогу пяток яиц да лепешек. Помолившись, присели по старинному русскому обычаю на лавку.

- Ну, сынок, с Богом! - сказала мать и, не выдержав, горько заплакала, прижав меня к себе.

Я видел, что у отца покраснели глаза и пробежали по щекам слезинки. И я чуть-чуть не заревел, но удержался.

До Черной Грязи мы с матерью шли пешком. По этой дороге я раньше ходил в школу и в лес за ягодами и грибами.

- Помнишь, мать, как вот на этой полоске, около трех дубов, когда мы с тобой жали, я разрезал себе мизинец?

- Помню, сынок. Матери всегда помнят о том, что было с их детьми. Плохо поступают дети, когда они забывают своих матерей.

- Со мной, мать, этого не случится! - твердо сказал я.

Когда мы с дядей Сергеем сели в поезд, полил проливной дождь. В вагоне стало темно. Одна сальная свечка едва освещала узкий проход вагона третьего класса. Поезд тронулся, за окном замелькали темные очертания лесов и огоньки далеких деревень.

Раньше мне не приходилось ездить в поездах, и я никогда не видел железной дороги. Поэтому поездка эта произвела на меня огромное впечатление. Проехали станцию Балабанове. Вдруг вдали показались какие-то ярко освещенные многоэтажные здания.

- Дядя, что это за город? - спросил я у пожилого мужчины, стоявшего у окна вагона.

- Это не город, паренек. Это нарофоминская ткацкая фабрика Саввы Морозова. На этой фабрике я проработал 15 лет, - грустно сказал он, - а вот теперь не работаю.

- Почему? - спросил я.

- Долго рассказывать... здесь я похоронил жену и дочь.

Я видел, как он побледнел и на минуту закрыл глаза.

- Каждый раз, проезжая мимо проклятой фабрики, не могу спокойно смотреть на это чудовище, поглотившее моих близких...

Он вдруг отошел от окна, сел в темный угол вагона и закурил, а я продолжал смотреть в сторону "чудовища", которое "глотает" людей, но не решался спросить, как это происходит.

В Москву мы приехали на рассвете. Ехали более четырех часов. Сейчас это расстояние поезд проходит за час с небольшим. Вокзал меня ошеломил. Все страшно спешили к выходу, толкаясь локтями, корзинами, сумками, сундучками. Я не понимал, почему все так торопятся.

- Ты рот не разевай, - сказал мой провожатый. - Здесь тебе не деревня, здесь ухо востро нужно держать.

Наконец мы выбрались на привокзальную площадь.

Возле трактира, несмотря на ранний час, шла бойкая торговля сбитнем, лепешками, пирожками с ливером, требухой и прочими яствами, которыми приезжие могли подкрепиться за недорогую цену. Идти к хозяину было еще рано, и мы решили отправиться в трактир. Около трактира стояли лужи воды и грязи, на тротуаре и прямо на земле примостились пьяные оборванцы. В трактире громко играла музыка, я узнал мелодию знакомой песни "Шумел, горел пожар московский". Некоторые посетители, успев подвыпить, нестройно подтягивали.

Выйдя из трактира, мы отправились на Большую Дорогомиловскую улицу и стали ждать конку. Тогда еще по этой улице не ходил трамвай, он вообще только что появился в Москве. При посадке на конку, в спешке и суете, поднимавшийся впереди по лесенке мужчина нечаянно сильно задел меня каблуком по носу. Из носа пошла кровь.

- Говорил тебе, смотри в оба! - сердито прикрикнул дядя Сергей.

А дядька сунул мне кусок тряпки и спросил:

- Из деревни, что ли? В Москве надо смотреть выше носа, - добавил он.

Вокзальная площадь и окрестные улицы не произвели на меня особого впечатления. Домишки тут были маленькие, деревянные, облезлые. Дорогомиловская улица грязная, мостовая с большими выбоинами, много пьяных, большинство людей плохо одеты.

Но по мере приближения к центру вид города все больше менялся: появлялись большие дома, нарядные магазины, лихие рысаки. Я был как в тумане, плохо соображал и был как-то подавлен. Я никогда не видел домов выше двух этажей, мощеных улиц, извозчиков в колясках с надутыми шинами, или, как их звали, "лихачей", мчавшихся с большой скоростью на красавцах орловских рысаках. Не видел я никогда и такого скопления людей на улицах. Все это поражало воображение, и я молчал, рассеянно слушая своего провожатого.