Семен Резник - Мечников

Летом Илья Ильич и Ольга Николаевна опять уехали в полюбившуюся им «Норку». Мечников задумал большую работу «Этюды о половом вопросе», замысел которой ему уже не суждено было осуществить, и, подбирая материал о влиянии любовного чувства на творчество великих людей, изучал биографии Бетховена, Моцарта, Вагнера.

Он много гулял по окрестностям, был спокоен и ровен, и только чутьем человека, прожившего с ним бок о бок долгую жизнь, Ольга Николаевна «угадывала в нем постоянную сосредоточенность на невеселой мысли, которой он не высказывал». Позднее он признался, что все время думал о своей внезапной смерти, которую каждый день ожидал, и о ее предстоящем одиночестве…

24 июня он записал:

«Когда я говорил о развивающемся у меня отсутствии страха смерти, то я имел в виду отсутствие страха „du neant“, то есть полного небытия. Страх этот, проявляющийся в течение продолжительного периода жизни и в конце ее прекращающийся, можно уподобить боязни темноты, испытываемой детьми инстинктивно и затем само собой проходящей. Когда в конце жизни прекращается страх небытия, то не является ни малейшей потребности в переживании, бессмертии души. Наоборот, отвратительно было бы думать, что душа переживает тело и будет на „том свете“ видеть бедствия, переживаемые на земле. Наоборот, на закате жизни развивается потребности полнейшего небытия».

«В конце ноября 1915 года Илья Ильич слегка простудился, что не мешало ему продолжать ежедневную работу в лаборатории; однако простуда эта была исходной точкой его предсмертной болезни.

2 декабря он почувствовал такое сильное сердцебиение, что смерть казалась ему близкой. В течение целых часов пульс его оставался крайне неправильным и очень ускоренным. С этого дня он уже не чувствовал себя хорошо, однако продолжал ездить в лабораторию до 9 декабря. Вечером этого дня состояние его настолько ухудшилось, что он вынужден был прервать свой обычный образ жизни».

Так, с точностью хроникера Ольга Николаевна описывает начало последней болезни мужа.

В этом был ее долг, им завещанный, а ею свято исполненный. За несколько дней до смерти он ей сказал: «Прежде всего ты должна будешь писать мою биографию. Помни, что я настаиваю особенно на последней главе… Ты одна можешь это сделать, потому что была неотлучно со мною, и тебе одной я поверял все свои мысли».

Правда, он тут же добавил: «И тебе даже это будет почти непосильно», из чего Ольга Николаевна сделала вывод, что он иногда утаивал от нее «свои страдания и слишком грустные мысли». Она полагала, что он это делал из жалости к ней, и была уверена, что «угадывала то, о чем он молчал». Но должны ли и мы быть уверены в этом? Кто знает, быть может, некоторые мысли он утаивал не только от любящей и страдающей его страданиями жены, но и от будущего своего биографа!.. Он так старательно доказывал своей смертью правильность своей жизни, своей теории ортобиоза, что по временам закрадывается подозрение: а не утаивал ли он то, что не укладывалось в рамки его теории?..

Найти врача в Севре в связи с войной было трудно. Только 11-го Мечников попал на прием к доктору Ренону; тот прописал лечение и велел прийти через 25 дней.

Но уже через день (вернее — через ночь) с ним случился тяжелейший приступ сердечной астмы. Он задыхался, Ольга Николаевна беспомощно металась по комнате. «Оба мы считали конец близким».

14 декабря в Севр приехал доктор Видаль и нашел у Ильи Ильича миокардит. Диагноз удалось скрыть от больного, почему-то потерявшего способность правильно считать собственный пульс.

На следующий день они в автомобиле переехали в Париж; им отвели маленькую комнатку в больнице института. Теперь Мечникова ежедневно навещало пять врачей — Видаль, Мартен, Вельон, Салимбени и Даррэ.

Ежедневно приходил Ру, и только теперь Мечников по-настоящему оценил его бескорыстную дружбу. Со слезами на глазах он говорил Ольге Николаевне:

— Я хорошо знал, что Ру добр и что он настоящий друг, но теперь только вижу я, какой он удивительный ДРУГ.

Врачи, по словам Ольги Николаевны, «изощрялись в средствах облегчить его муки, так как, увы, не имели надежды спасти его».

«После периода относительного улучшения, длившегося до конца декабря, — продолжала она, — болезнь стала прогрессировать, и почти каждая неделя приносила новый тревожный симптом. Главным образом по ночам коварно подкрадывалась пытка. Уснув довольно быстро, он начинал во сне плохо дышать. Вскоре он просыпался в неописуемом волнении и тоске; пот заливал его голову, шею и грудь; иногда нескольких полотенец не хватало, чтобы поспеть вытереть этот струившийся ручьями пот. Дыхание становилось затруднительным; хрипы и свисты в бронхах были ужасающими во время сильных припадков. Он привставал, выпрямлялся, руки его судорожно сжимались, лицо темнело и искажалось от боли: посинелые губы, широко открытые глаза выражали бесконечное страдание, он, задыхаясь, глотал воздух и производил впечатление настоящего мученика под пыткой. Наконец наступал раздирающий приступ кашля, и после выделения клейкой, временами кровавой мокроты припадок постепенно стихал».

При всем этом он постоянно повторял, «что ему не на что жаловаться, что жизнь его была счастливой, что ему удалось завершить свою задачу и даже достичь инстинкта смерти». Все, кто навещал Илью Ильича, восхищались его спокойствием и мужеством; но, как замечает Ольга Николаевна, «никто не знал степени того и другого, оттого что никто не видел и не переживал этих ужасных ночей». Всегда столь откровенный, на вопросы друзей о том, как прошла ночь, он неизменно отвечал: «Недурно». Он не сомневался в их преданности и не хотел их огорчать.

Продолжая анализировать свое душевное состояние, Мечников, однако, не замыкался в себе; став равнодушным, как уверял, к собственной жизни, он не утратил интереса к той большой жизни, которая кипела вокруг.

Он много читал, готовясь к работе над «Этюдами о половом вопросе». Он жадно следил за вестями с фронтов. Он принимал не только друзей, но и всех, кто желал его видеть, и оживленно беседовал с редкими теперь, из-за войны, гостями с родины.

К нему пришли прибывшие в Париж два депутата Государственной думы. Он забросал их вопросами о России, о войне и отношении к ней разных партий, о том, что будет с Россией после войны… Незадолго перед тем умер Максим Максимович Ковалевский, и Мечников жадно расспрашивал о его последних днях, о том, действительно ли он примирился с церковью.

Сам он не мог примириться ни с христианской церковью, ни с каким-либо другим религиозным учением. На посетителей произвела глубокое впечатление «необыкновенная свежесть мысли, глубокий реализм понимания и живость, умственная живость и гибкость <���…> в этом приговоренном к смерти человеке».