Семен Резник - Мечников

Основываясь на этом и многих других фактах (Мечников тщательно изучал долгожителей), а также на некоторых расчетах (довольно, впрочем, произвольных), Илья Ильич оценивал примерный срок «естественной» жизни в 120 лет (отсюда 120 лет и 120 минут в беседе Толстого с С. А. Стахович). Он делал, правда, осторожные оговорки, что этот срок колеблется в зависимости от индивидуальных особенностей людей и может быть в отдельных случаях ниже 100 лет, но, судя по всему, до поры до времени большого значения им не придавал.

В следующем после посещения Толстого, 1910 году, работая по обыкновению в лаборатории, Мечников допустит небольшую небрежность, и лицо его окажется забрызганным культурой брюшнотифозных бактерий. Он успеет слизнуть капли с губ, прежде чем сообразит, что произошло. Понимая, что в 65 лет перенести брюшной тиф удается не каждому, он подумает о том, что если заболеет и умрет, то ничего страшного не случится. Главное дело своей жизни он уж исполнил, и было бы даже хорошо закончить ее вот так, на боевом посту…

Но, привыкнув анализировать свои ощущения, он заметит, что все его существо сопротивляется этой мысли. Вопреки здравому смыслу ему хотелось жить! Наслаждаться существованием!..

С этого момента, однако, начнется в нем внешне невидимая, но внутренне гигантская работа привыкания к смерти.

Через два-три года он станет замечать, что уж не так его радует приход весны…

Не такое, как прежде, наслаждение доставляет работа…

Не так, как в былые годы, волнует музыка…

И мысль о смерти, о приближающемся несуществовании, не пугает, а порой даже радует; ибо кажется отвратительной другая мысль — о вечной жизни там, за гробом, в возможность которой он, слава богу, не верил.

Тогда-то, чтобы объяснить столь раннее увядание инстинкта жизни, он станет подчеркивать, что время наступления «естественной» смерти сильно колеблется, и себя отнесет к категории людей с «ускоренным ортобиозом», вспомнит, что в его роду вообще не было долгожителей и он уже достиг возраста, до которого не дожил ни его отец, ни дед, ни один из братьев (это обстоятельство он, разумеется, отнесет на счет простокваши), и еще вспомнит, что сформировался рано, прожил жизнь, полную бурь и тревог: насытился-де не оттого, что ел долго, а оттого, что ел быстро.

В предисловии ко второму изданию своей книги «Сорок лет искания рационального мировоззрения» он напишет:

«Я недавно беседовал со стариком 76 лет, который никак не может понять, чтобы когда-нибудь у него появилось чувство пресыщения жизнью, тогда как я знаю другого старика, которому еще не исполнилось 69 лет и к которому по временам уже начинает подкрадываться это чувство».

Нетрудно догадаться, кто этот «другой старик».

Предисловие датировано 6(19) февраля 1914 года; через три месяца Илье Ильичу исполнялось 69…

Повторим еще раз: как жаль, как необычайно жаль, что не знал он строк, написанных Толстым в тот самый день, когда он гостил в Ясной Поляне: «…И как только не бояться смерти, так трудно удержаться, чтобы не желать ее». Ведь это же и есть чувство пресыщения жизнью — в чистом виде!.. Какой весомый факт для обоснования его теории!

Лев Николаевич не высидел у себя до половины второго, в первом часу сошел на террасу к завтраку и заявил, что дал себе на сегодняшний день каникулы.

Кушанья ему подавали отдельно: овсянку, картошку, яйцо, кислое молоко, немного разбавленного водою вина.

Толстой, как отмечает Маковицкий, повел разговор осторожно, ощупью; желая развлечь гостей, повторял известные домочадцам шутки, но потом «перешел в простой, непринужденный, сердечный серьезный тон». «Говорил больше Мечников, и довольно много о себе, но без всякого самохвальства». Говорил он, разумеется, о своем образе жизни, о тем, что воду пьет только кипяченую, не ест сырых и немытых плодов, не употребляет алкоголя, даже кваса не пьет, ни в какие игры не играет.

Маковицкий набрасывает великолепный портрет Ильи Ильича: «Здоровенный моложавый старик 64 лет, среднего роста, широкоплечий, с толстой шеей, маленькими глазами в очках, лоб покатистый, но с горбинкой, рот приоткрыт и голос гортанный».

Мечников стал рассказывать о процедуре вручения Нобелевской премии, о закулисной стороне работы Нобелевского комитета, в которую случайно оказался посвящен. Объяснил, что Толстому премию не присуждают потому, что секретарю комитета не нравится его религиозное учение.

Но вот задвигались плетеные кресла, все встали из-за стола, и на веранду ворвались корреспонденты и фотографы.

Одного из репортеров, немало досаждавшего Мечникову в Москве и теперь вооружившегося для камуфляжа фотоаппаратом, Илья Ильич узнал и добродушно сказал:

— А, вы тоже здесь!

Софья Андреевна стала придирчиво выяснять, нет ли среди прибывших репортера «Нового времени», но Н. Н. Гусев подтвердил, что здесь только «свои», и она успокоилась.

Фотографы усадили Толстого и Мечникова в глубине террасы, и Лев Николаевич громко сказал:

— Мы с вами, Илья Ильич, ведь не боимся их? Верно? — И фотографам: — Стреляйте, стреляйте!..

Настроение его становилось все более приподнятым. Непринужденно державшийся, много и интересно говоривший гость ему положительно нравился. Фотографы засуетились, защелкали затворами, а потом стали просить выйти на солнечную лужайку, «на тот свет» — показал один рукой.

— На тот свет? — весело подхватил Толстой. — Очень рад!

Все рассмеялись, но была ли в его словах только шутка? [27] Восстанавливаем этот эпизод по запискам Д. П. Маковицкого. Известный уже нам корреспондент «Раннего утра» Д. Н. вкладывает в уста Толстого прямо противоположное: «Один из взволнованных фотографов взмолился, прерывая беседу Льва Николаевича с Мечниковым. — Лев Николаевич, вас немножко бы со света… Лев Николаевич рассмеялся: — За что же, мой милый, меня со света?.. Я еще жить хочу!»

Они вышли на улицу, сели рядом на скамью.

— Если бы вы знали, каким успехом во Франции пользуются ваши художественные произведения, — начал Мечников.

— О, я мало помню их.

— Но вот в «Анне Карениной»…

— Я совершенно забыл «Анну Каренину».

В первую секунду Мечников, кажется, даже не удивился. Подхватил заинтересованно:

— Почему? Память ослабела? — Он коллекционировал всякие признаки старческого увядания.

— И память ослабела, и меня не интересуют прежние произведения. Они — что паяц перед балаганом — заманивают публику; заставляют читать то, что я пишу теперь.

Но Софья Андреевна решительно не согласилась с тем, что он забыл «Анну Каренину», и Толстой, кажется, не стал возражать. От разговора о своих художественных произведениях он явно хотел уклониться.