Семен Резник - Мечников

«Л[ев] Н[иколаевич] рассказывал, что когда они ехали с Мечниковым вдвоем, то он начал говорить Мечникову о науке, желая узнать его религиозно-нравственные основы, и увидел, что у него никаких религиозно-нравственных основ нет. „Я ему начал говорить: вы ведь знаете, как я себе представляю знания? В виде сферы, из центра которой идут радиусы. Они (могут быть) бесконечны, так и знания одни (могут быть) бесконечны. Для верности формы сферы нужно, чтобы радиусы были одинаковы, а здесь как же может быть, когда радиуса знания своего народа никакого нет, совершенно не знают меньших братьев, какое же это может быть знание?“ Когда я ему это сказал, он ничего не возразил. Из этого я понял, что ему совершенно неинтересна религиозно-нравственная сторона. Я ого не виню ни капли, потому что он очень милый человек, понятный, он всю свою жизнь посвятил своей науке».

Как, однако, непохожа версия одного и того же разговора, изложенная одним и тем же его участником 1 июня и 4 [или 5] октября! Совпадают только финалы обоих пересказов. Милый, простой человек этот Мечников; посвятил всю жизнь науке, вот и носится с нею как с писаной торбой! Толстому, вероятно, нравилась эта мысль: добрая, христианская и — полностью уничтожающая.

Да и как им было прийти к согласию, если религиозный моралист говорил ученому о науке и при этом желал узнать его религиозно-нравственные основы, а ученый убеждал моралиста, что наука не может исходить из нравственных норм, а как бы автоматически приводит к ним!

Лошадь бежит весело: копыта ее, словно маленькие гранатки, крошечными взрывиками, вздымающими клубочки пыли и оставляющими воронки подковообразных следов, отмечают их путь.

Они сидят рядом в тесном шарабане.

Они соприкасаются плечами, но между ними стена.

Мечников все говорит, говорит, торопясь и немного нервничая; Толстой делает вид, что внимательно слушает, и потихоньку радуется, что не наступает тягостное молчание… И так они въезжают в Телятинки.

Это — если верить Толстому.

Однако Толстой, многократно пересказывая свою главную беседу с Мечниковым, не упоминал об одной детали… Не только в присутствии Гусева, Маковицкого или Гольденвейзера не обмолвился о ней ни разу, но даже дневнику своему не поведал он, что, несмотря на краткость пути и разговорчивость Другой Стороны, она, Другая Сторона то есть, все-таки замолкла еще до того, как они подъехали к усадьбе Чертковых. И тут уж надо было что-то сказать ему, Толстому.

И (передаем слово Мечникову): «Толстой заметил, что, в конце концов, наши мировоззрения сходятся, но с тою разницей, что он стоит на спиритуалистической, а я на материалистической точке зрения».

…Сходятся?! Он так сказал?!

Что это — вежливость хозяина или вынужденная уступка? Или давно уже осознанная им, но тщательно укрываемая от самого себя истина, вдруг сорвавшаяся с языка?!

В этот миг рухнула разделяющая их стена…

Но тут они действительно въехали в Телятинки.

Странная это деревня, непохожая на обычные русские села. Избы не вытянуты двумя рядами вдоль дороги, а расположены квадратом по периметру небольшого поля.

…Они обогнули одну сторону квадрата, проехали вдоль другой и свернули в молодую рощу (старый бибиковский лес сгорел, на его месте посадили новый), к чертковскому дому.

Следом подкатили Сопровождающие Лица. Лев Львович был уже здесь, предупредил хозяйку, и она спешила им навстречу. (Хозяина, В. Г. Черткова, не было в Телятинках; по нелепому доносу помещицы Звегинцевой его выслали из пределов Тульской губернии.)

…Когда гости вошли в дом, Анна Константиновна Черткова познакомила их с Гольденвейзером (он по обыкновению летние месяцы жил в Телятинках).

«Мечников оказался очень милым, по-стариковски немного болтливым», — записал Гольденвейзер.

Вышли на балкон.

На улице девочка (внучка Толстого) играла с собакой — брала ее на руки, ласкала, целовала в мокрый нос. Мечников сказал, что такая близость с животным опасна; от собак можно заразиться паразитами, особенно кистой эхинококка.

— У нас этого не может быть, — возразила А. К. Черткова, — все обитатели нашего дома, в том числе и собаки, — строгие вегетарианцы.

— Ну, вы можете легко скомпрометировать вегетарианство, — сыронизировал Мечников, намекая на болезненный вид Анны Константиновны.

Он стал излагать научные данные о вегетарианстве, о том, что куры от мясной пищи заболевают подагрой и быстро умирают; что собаки, которым привит туберкулез, погибают от него, если их не кормить мясом, а при мясной пище справляются с болезнью легко. В науке, — он подвел итог — ряд данных за вегетарианство, но есть данные и против; во всяком случае, туберкулезным больным мясо полезно.

Но разве такими доводами можно было убедить Толстого или хотя бы Анну Константиновну! Ведь они стали вегетарианцами вовсе не «для здоровья», а из других, «высших» побуждений. Мечников это понимал, и когда Толстой, оживившись, сказал, что уже не сможет есть мясо, ибо один вид окорока вызывает у него тошноту; когда он добавил, что не понимает, как в былые годы увлекался охотой и думал только о том, чтобы настрелять побольше дичи, — ответил, что сам никогда не охотился, не сделал в жизни ни одного выстрела, но не считает охоту дурным делом. Животные, пояснил Мечников, все равно не могут прожить полный жизненный цикл, да и не сознают такой потребности. Начав стареть, они становятся добычей других животных и умирают более мучительной насильственной смертью, чем внезапная смерть от пули. Если бы охота повсюду прекратилась, возросло бы число хищников, а от этого пострадали бы даже люди. Вегетарианцы пекутся о благе животных, но если их учение распространится повсеместно, то исчезнут все мясные породы скота (ведь их не будут разводить); следовательно, не станет свиней, этих, как выразился Мечников, «эпикурейцев животного мира, видимо, наслаждающихся своим существованием, и счастье которых так бросается в глаза».

— Этого мы не можем знать, — тихо ответил Толстой, — и вообще здесь дело не в рассуждениях, а в непосредственном нравственном чувстве, живущем в человеке.

Так записал его возражение Гольденвейзер. Мечников тоже приводит это возражение, но в несколько иной редакции, и выделяет курсивом то, что считает наиболее важным.

«Послушайте, — возразил Толстой, — если мы будем все подвергать рассуждению, то мы сможем дойти до самых невероятных нелепостей. Пожалуй, в таком случае можно будет оправдать и людоедство».

О, как все клокотало в душе яснополянского мудреца! Сколько усилий стоило ему ограничиться этой фразой и, памятуя о своей роли гостеприимного хозяина, сдержать рвавшиеся наружу резкости!..