Иван Лаптев - Власть без славы

Так что минувшее десятилетие вдоволь потопталось и на свободе слова, без колебаний устанавливая при необходимости жесткий контроль над ней. И какая разница — устанавливается этот контроль административным приказом или мешком с деньгами — и то, и другое одинаково губительно как для слова, так и для общества.

И все-таки я согласен с гипотетическим просвещенным читателем. Свобода слова — это величайшая наша надежда. Не будет свободы слова — не добьемся ничего. Без влиятельного, компетентного общественного мнения нет самого главного, самого внимательного, самого постоянного контролера власти, защитника прав и свобод человека, судьи в вечном споре добра и зла. А общественное мнение формируется, утверждается, обретает силу только при условии свободы слова. Мы ее завоевали за годы горбачевской перестройки, вырастили из гласности и сами же отдали в другие руки. Теперь сами же должны вернуть ее обществу.

Наши надежды не слишком велики, но вовсе не беспочвенны. Важно, чтобы все мы это понимали. И каждый сознавал, что это он, именно он сам, может изменить свою жизнь к лучшему. Не барин, не боярин, не олигарх, не заморский спонсор, никто — только сами мы можем исправить то, что произошло с Россией, когда она при нашем участии и нашем попустительстве ушла в слепой полет под небом истории.

Самая трудная писанина для меня — изложение собственной биографии. Но сделать это, считаю, надо, хотя бы в память о прекрасных людях, на которых мне бесподобно везло в жизни.

На северо-востоке Омской области, если не в «медвежьем», то уж точно в «волчьем» углу, на берегу небольшого озерца Сладкое стояла деревня с одноименным названием, хотя сладкого там, как говорится в одной рекламе, отродясь не видывали, — до начала войны 1941–1945 годов сахар там, наверное, был, но я впервые попробовал его в 1947 году, когда в деревню привезли полмешка и выдали по ложке с «домиком» каждому сладковскому жителю — от мала до велика. Так что сладкая жизнь к названию моей малой родины отношения не имела.

Деревня была, по сибирским масштабам, невелика — около 40 домов. Но считалась крепкой, семьи были большими, наша, где бегало и ползало пятеро детей, воспринималась как средняя. Самая большая семья была у Клавдия (в деревне говорили Клавдей) Ивановича Коновалова, тетка Аксинья, его маленькая черненькая жена, рожала 22 раза, 14 детей выжили. А в общем-то, домов, где было меньше четырех детей, я не помню, похоже, таких и не было.

Общественный климат в Сладком был суров и чист. Никто не пил, только двое мужиков Половодовых курили, все остальные — нет. Не приходилось мне слышать в раннем детстве и ругательств, хотя многие вещи и явления там обозначались народными словами, но это потому, что других слов мои земляки просто не знали, так что «ненормативной лексикой» их вряд ли можно считать. Да никто их и не воспринимал как ругательства.

Деревня благоденствовала, раскулачивание ее не коснулось, кулаков там не нашли, видимо, умный человек представлял т. Сталина в Сладком во время этой кампании. Колхоз, ну так что же — в Сибири всегда приходится работать коллективно, иначе не выживешь. Но главный исток нашего деревенского благополучия был, вероятно, в том, что добраться до нас из районного центра можно было далеко не всегда. Этот центр, село Крутинка, находился от нас за 40 километров лесов, снегов, а главное — болот. Преодолеть их довоенный транспорт мог только в середине лета, а в остальное время они сдавались либо коннику, либо пешеходу, в морозы еще на санях проезжали. По этой природной причине начальство в Сладкое почти не заглядывало. Деревня существовала сама по себе — электричества и телефона не было, газет никто не выписывал и не читал по причине неграмотности, врачей не знали и не звали, никто в деревне никакими хворями не маялся, матери рожали нас порой прямо в поле, «под суслоном» — так назывались составленные вместе 8—12 снопов хлеба. Священника и церкви тоже никогда не было, хотя иконы в передних углах наших изб висели и бабки учили нас молитвам. Ну, а если кому последний срок истекал, то мужики копали могилку, сколачивали гроб и крест и без отпеваний и долгих прощаний хоронили. Семья, конечно, плакала, остальные, поговорив на кладбище, возвращались к своим делам, поминок не устраивали. И в сельсовет не торопились, чтобы оформить свидетельство о смерти. До сельсовета 12 километров, так что сообщали туда «при случае». Точно так же регистрировали рождение детей: будет «оказия» — выправим метрику. Поэтому, уверен, большинство моих земляков не знают точно, когда родились. Не знаю и я.

Школа в деревне, однако, была, начальная. Но поразительно — при такой прорве детей училось в этой школе в год начала войны 13 учеников во всех четырех классах. Не хотели учиться, считалось, что это не так уж и нужно, чаще всего бросали школу, едва освоив умение начертать свою фамилию.

Идиллия для нас, как и для всей страны, кончилась 22 июня 1941 года, точнее — тогда, когда деревня узнала о начавшейся войне. Приехал военный, как я теперь понимаю, из районного военкомата — и 53 человека отправились защищать Родину. Из некоторых семей уходили по 2–3 новобранца — отцы, сыновья, зятья. Большого горя и тревоги в деревне это не вызвало, за год перед тем отцов «забирали» на финскую войну, доехать до нее они не успели, вернулись с подарками, мне отец привез блокнот и цветные карандаши, которые я раньше даже не видел. Дети и на этот раз считали, что скоро наши «тяти» окажутся дома и опять привезут подарки. Матери, конечно, плакали, но, уверен, тоже считали, что расстаются с мужьями ненадолго…

Из 53 человек, мобилизованных из деревни Сладкое, вернулись ранеными, но живыми трое. Все остальные легли под Сталинградом, где сибирские полки своими телами преградили путь 6-й немецкой армии… «Похоронки» приходили в деревню пачками. Мы так и не увидели больше Дмитрия Парфеновича Терлеева, нашего отца, и черты его уже стерлись из моей памяти (фамилию Лаптев он взял от матери по просьбе ее отца, не имевшего сыновей).

Для нас наступили черные дни, страшные дни. Впрочем, словами их охарактеризовать невозможно. Огромные семьи осиротели. Молодые еще женщины (матери в это время исполнилось 32 года) вынуждены были взять на себя и заботу, и работу по прокорму оравы детей. А ведь надо было еще работать в колхозе. За эту работу уже ничего не платили, но не выполнить ее было нельзя — «все для фронта, все для победы». Мать пошла дояркой на колхозную ферму, у нее было 16–18 коров. Зимой две дойки в день, летом — три. Все только вручную, никакой механизации не было и в помине. Доярки сами убирали навоз, сами задавали сено коровам, о других кормах нечего было и говорить. Летом сами же косили траву, ставили копны и «зароды» — стога. Зимой, по снегу, сами ехали к этим стогам, везли сено на ферму. Невероятной пыткой для них было затянуть супони при запряжке лошадей. Супонь — ремешок, которым стягивают клещи хомута, после того как дуга — та самая, под которой «однозвучно звенит колокольчик» (у нас колокольчиков не было), — вставлена в гужи. Мужики затягивают супонь просто — обматывают ею клещи хомута, упираются в них ногой и тянут ремень на себя. Но для этого надо ногу поднять выше пояса, хомут-то уже на шее лошади. Женщины, рожавшие чуть не по десять раз, так, конечно, не могли. И помочь им было некому — еще живые старики были уже без сил, мы, дети, еще под брюхом лошади проходили, не нагибаясь, хотя уже в 12–13 лет считались почти мужиками и «наряжались» (получали наряд) на работу.