Вениамин Каверин - Освещенные окна

Нечто подобное произошло, очевидно, в Английском клубе. Он проигрался, хотел уйти, его уговорили остаться, и Лев встал из-за стола с пятью тысячами - громадной для него, почти фантастической суммой.

Теперь, когда можно было не думать о заработке, он стал энергично заниматься в клиниках медицинского факультета. Его учителем был знаменитый Дмитрий Дмитриевич Плетнев, с которым он постоянно ссорился и спорил. Давно решено было кончить не только медицинский, но и физико-математический факультет, последние экзамены по естественному отделению не были сданы в Петрограде. Лев обратился к ректору, получил отказ и поехал к министру народного просвещения. В своих воспоминаниях он рассказал о том, как принял его министр: "При входе в зал стоял небольшой стол, за которым сидел секретарь. Он спросил меня только о том, имею ли я в письменной форме свою просьбу, и просил пройти в зал. Там, на стульях, расставленных вдоль стен, сидели человек сорок. Ровно в 12 часов в зал вошел министр, сопровождаемый молодым человеком, по-видимому секретарем. Министром в то время был граф Игнатьев, об относительном либерализме которого в то время много говорили. Довольно высокий, очень стройный, спокойный, он подходил по очереди к каждому посетителю, тот вставал и минуту-две излагал свое дело. Министр брал его заявление, писал на нем резолюцию и передавал секретарю. Дошла очередь и до меня. Я изложил ответ ректора на мое желание учиться на двух факультетах. Игнатьев улыбнулся, написал на моем заявлении "принять" и подошел к следующему просителю. Прием почти 50 человек занял не более полутора часов".

Государственные экзамены по физико-математическому факультету Лев сдавал "под гром Октябрьских пушек".

"Очень трудно было добраться до университета,- пишет он,- почти все подступы к нему обстреливались... Все мысли - и экзаменаторов и экзаменующихся - были весьма далеки от сдаваемых предметов. Может быть, это способствовало в какой-то степени моим пятеркам. Получить диплом 1-й степени со званием кандидата биологических наук было весьма приятно".

Прощаясь с Плетневым, он сказал ему, что решил работать санитарным врачом. Плетнев пожал плечами.

- Да полно, это не для вас,- сказал он и щелкнул по мальтийскому крестику, который брат стал носить после окончания университета. -Биологическая подготовка - вот что важно. Надоест санитария, приходите ко мне.

"Но судьба,- пишет брат,- повела меня по другому пути".

Он любил родных: одних - больше, других - меньше. Тех, кто добился в своей жизни заслуженного успеха,- больше. Тех, кто мог бы добиться, но не успел или не захотел,- меньше. Он переоценивал значение успеха.

Была в его характере холодность, стремление не жертвовать своими интересами для других. Но в трудных (для других) обстоятельствах он был великодушен, а в трагических - энергично и самоотверженно добр.

Когда мать постарела, а семья обеднела, он оказался главой нашего дома, и этот дом мешал ему, висел на ногах. Надо было что-то изменить, перекроить, перестроить. Надо было перевезти этот старый, развалившийся дом в Москву, где у него была выигранная в карты (как он шутил) квартира на Второй Тверской-Ямской. И где, как он надеялся, образовался бы новый дом, у него под боком, дом, который мог сам позаботиться о себе.

...Юрий давно увез жену и дочь в Петроград. Саша еще не вернулся, и предполагалось, что, окончив гимназию, он поедет прямо в Москву. Перевезти, стало быть, надо было только мать и меня. Отец заявил, что он остается в Пскове.

- Большевики, меньшевики,- сказал он, когда я зашел в его комнату, заваленную музыкальными инструментами и похожую на пропахшую клеем и лаком столярную мастерскую. - Не знаю, не знаю, дорогой мой! Армия есть армия. Полк - это полк. В каждом полку должен быть военный оркестр.

И он взял со стола дирижерскую палочку из черного дерева, украшенную слоновой костью,- подарок любителей музыки к его двадцатипятилетнему юбилею. Палочка была тяжелая, он дирижировал другой, тонкой и легкой.

- Она мне еще пригодится,- сказал он.

Не думаю, что в этой книге мне удастся найти другое место, чтобы окинуть одним взглядом жизнь отца. Между тем эта книга была бы далеко не полна, если бы я не рассказал о его судьбе хотя бы на нескольких страницах.

...Самый большой в городе граммофон с трубой, на которой была нарисована наяда, стоял в доме полковника Черлениовского. Механическое пианино исполняло концертный вальс Дюрана, который, как сказал мне Саша, был по плечу только Падеревскому, да и то - когда он был в ударе. Вольнонаемный регент тюремной церкви получал от полковника ценные подарки.

В городе говорили - и это было самое поразительное,- что у Черлениовского есть даже скрипка работы знаменитого мастера Никколо Амати, хранящаяся в стеклянном футляре. Когда в Псков приезжал Бронислав Губерман, полковник разрешил ему поиграть, но Губерман взял только несколько нот, а потом посоветовал Черлениовскому время от времени открывать футляр -скрипка могла задохнуться. "Скрипки дышат,- будто бы сказал он,- а когда перестают дышать, они умирают, как люди".

Отец вечно возился со скрипками, разбирал их, клеил; его усатое солдатское лицо становилось тонким, когда он, как врач, выслушивал лопнувшую деку. Он не верил, что у полковника настоящий Амати.

- Не Амати, не Амати, дорогой мой,- говорил он. Не Амати.

Но когда после голодовки политических Черлениовского перевели в Тверь и он умер, не перенеся понижения в должности, его приемная дочь, горбунья, однажды появилась на нашем дворе. Она была в трауре. В прихожей она откинула креп, и показалось бледное тонкое лицо с маленьким опустившимся ртом. Надменно закинув ушедшую в плечи головку, она стояла в прихожей. Отец вышел, и она сказала звонко, как бы насмешливо:

- Я пришла предложить вам скрипку Амати.

Родители разговаривали долго, ночами. Даже если бы удалось продать какие-то страховые полисы, у нас было мало денег, чтобы купить эту скрипку. У нас было только тысяча пятьсот рублей, отложенных на приданое для Лены.

И все-таки отец считал, что скрипку надо купить. Мама сердилась, но неуверенно: в глубине души ей нравились необъяснимые увлечения.

Скрипку купили. Она была темная, изящная, небольшая и вовсе не в стеклянном, а в самом обыкновенном потертом футляре - это меня огорчило. Отец ходил по квартире веселый, с торчащими усами. У него был праздничный вид. На внутренней стороне деки он показал мне неясную, сливающуюся надпись: "Amati fecit". Это означало: "Сделал Амати". Жизнь отца была наконец полна; у него были семья, армия и скрипка Амати.

Первой стала рассыпаться семья. Ему хотелось, чтобы дети служили в армии и, как он, играли почти на всех инструментах. Это было, по-видимому, невозможно. Лена прекрасно играла на виолончели - у нее было редкое туше,-но служить в армии она, разумеется, не могла. Саша, которого он любил меньше других, играл на рояле - самый этот инструмент не имел никакого отношения к службе. Лев, которого он старался сделать виртуозом, не только бросил скрипку, но поступил в университет, а не в Военно-медицинскую академию.