Геннадий Геродник - Моя фронтовая лыжня

- Теперь, Глафира Марковна, резать козлика никак нельзя! - в шутку говорим старушке. - Ваш Тишка вступил добровольцем в лыжный полк.

Для боевой закваски

Кроме меня, ни один солдат из первого .батальона не пережил бомбардировки, даже не слышал сигнала воздушной тревоги и гула фашистских самоов. Но и меня никак нельзя назвать обстрелянным солдатом. Ведь в бою мне пока не приходилось бывать.

И вдруг в 1-й батальон прислали сразу двух бывалых фронтовиков. Для боевой закваски.

Во второй половине октября из соседнего райцентра прибыл на должность ротного политрука лейтенант Гилев. Ветеран недавней войны с финнами. Среднего роста, в шикарном белом полушубке, с кобурой на боку. Последнее обстоятельство очень впечатляет: личное оружие в запасном полку пока что имеют только самые старшие командиры.

Гилев очень подвижный, порывистый, стремительный. Направляясь к кому-либо, развивает такую скорость, что, кажется, сшибет с ног или пронесется мимо. Но нет, останавливается как вкопанный и с ходу начинает разговор.

В свои беседы политрук включает рассказы о боевых эпизодах из собственной практики. Слушаем его с большим интересом. Показал нам искусно наложенную заплатку на плече полушубка. По его словам, это след пули финского снайпера.

Я, Федоров и Фунин заметили и обсудили между собой такую особенность бесед Гилева. Когда он делает обзор нынешнего положения на фронтах, его речь слишком патетична, густо насыщена газетными штампами.

Когда же переходит к тому, что видел и пережил сам, когда начинает рассказывать о притаившихся на вершинах елей "кукушках", об охоте за "языками", о тяжелых боях на "линии Маннергейма", его лексика сразу же меняется. Тут уж политрук говорит обычно, будто сидит в кругу друзей у охотничьего костра. Такой доверительный разговор несравненно более доходчив и полезен, чем официальная политбеседа, в которой слишком много времени тратится на доказательства того бесспорного факта, что советские люди - большие патриоты своей Родины и ненавидят фашизм.

Примерно одновременно с Гилевым в первую роту нашего батальона прибыл новый старшина - Лев Боруля. По национальности еврей, ленинградец. Он уже успел повоевать в народном ополчении, был ранен, лечился в тыловом уральском госпитале. Из госпиталя его направили в 280-й. Теперь ему предстоит "второй фронтовой раунд".

И внешний облик ленинградца, и его манера держаться говорят о том, что он здорово хлебнул военного лиха. У Борули какой-то особенный взгляд. В нем и печаль, и сочувствие тем, кому еще предстоят испытания, им уже пройденные.

Чувствуется, что нервы у Борули напряжены, но он великолепно владеет ими, держит себя в руках. Как и подобает культурному человеку, в обращении с солдатами корректен, никогда не срывается на грубый тон. По отношению к командирам умело сочетает необходимую воинскую субординацию с тактичной, сдержанной заботой о сохранении собственного достоинства. А ведь в армии это умеют делать далеко не все. Это очень тонкая и трудная наука. Иные докладывают и рапортуют старшим слишком уж по-солдафонски, как бездушные автоматы, или с неприятным оттенком подобострастия. Еще хуже, если военнослужащий, оберегая свое человеческое достоинство, не находит иных путей, кроме дерзости и наглости.

Лицо у Борули особого коричневато-красноватого оттенка. До войны я встречал людей с лицами, опаленными студеными ветрами или южным зноем. Такие лица бывают у лесорубов, оленеводов, у геологов, чабанов... Но у Борули лицо иное, оно опалено не извне, а словно бы изнутри... Впоследствии такие лица мне доведется наблюдать у других фронтовиков, побывавших в особо тяжелых боях, у перенесших блокаду ленинградцев, у солдат, долго находившихся в окружении, у бывших узников фашистских концлагерей. Одним словом, у людей, которые одновременно подвергались тяжелейшим физическим и психическим испытаниям. Можно подумать, их перенапряженные нервы источали из себя мельчайшие частицы, которые, застревая в коже, придали ей особую окраску. Так из раскаленной вольфрамовой нити разаются во все стороны микропылинки и затуманивают изнутри стекло электрической лампочки. ..

Старшина Боруля прибыл к нам в удрученном состоянии. Его угнетает не пережитое на фронте, оно для него уже пройденный этап. От ранения он оправился даже намного раньше, чем обещали врачи. Борулю очень тревожит судьба оставшейся в Ленинграде семьи - матери, жены, детей. Пока он странствовал в санпоезде и по госпиталям, связь с родными оборвалась. Где они сейчас? Почему не отвечают? Или умерли от голода? Или погибли во время артобстрела? А быть может, эвакуировались? В таком случае - куда?

Впрочем, о своем душевном состоянии старшина-1 в своей роте, в батальоне не распространяется и службу несет исправно. Человек он волевой и свое личное умеет запрятать далеко-далеко, чтобы оно не мешало делу. Я как-то разговорился с Борулей о Ленинграде, и он, испытывая потребность излить кому-то душу, поведал мне о своих тревогах.

В другой раз я откровенно побеседовал с Борулей еще на одну тему, очень занимавшую меня в то время. Что представляет собой современный бой? Как ведут себя в бою воины, еще вчера бывшие сугубо гражданскими людьми? Как выглядят фашисты? Обо всем этом я читаю в газетах, слышу по радио и на политинформациях... Но лучше всего услышать правду из уст живого защитника Ленинграда...

И Боруля рассказывает мне без прикрас:

- За месяц непрерывных боев, в которых мне довелось участвовать, нашему батальону больше всего доставалось от вражеских минометов. И в окопах нет от них спасения, но все же меньше потерь. Если же захлебнулась атака и батальон залег на открытой местности, тогда уж дело совсем плохо. Настоящая мясорубка получается! В течение минут погибают десятки людей. И что за люди! Ленинградские ополченцы - это ученые, инженеры, музыканты, поэты, квалифицированные рабочие, художники, скульпторы... Я тоже в такой мясорубке побывал, - продолжает Боруля. - Недо, пере, вилка - и меня всего изрешетило. Хирург вынул пять крупных осколков, не считая мелких.

...А что делать? Надо, стиснув зубы и затянув ремень, учиться воевать, ковать оружие и драться. Иного выхода у нас нет.

Обмотки в свете науки

В своей гражданской одежде мы пробыли в запасном довольно долго - целый месяц. Для зимнего обмундирования еще не пришел срок, да и не было его в полку. А разводить канитель с экипировкой в нее не имело смысла, до наступления холодов оставалось немного времени.

Те уральцы, которые просчитались и явились в военкомат налегке, разобравшись в обстановке, сразу же написали родным. Из дому им прислали по почте надежную обувь, запасные портянки, теплое белье.