Елена Мурашкинцева - Верлен и Рембо

"Как удалось Тебе уловить меня, Иисусе?

Ах…

Однажды утром добрый начальник сам вошел ко мне в камеру:

— Мой бедный друг, — сказал он мне, — я принес вам дурную весть. Будьте мужественны. Вот, читайте!

Это был лист гербовой бумаги, копия решения окружного гражданского суда департамента Сены о раздельном жительстве и раздельном владении имуществом — решение, в сущности, вполне заслуженное мною (но разве тут дело в "жительстве"? уж не в "имуществе" ли?) и, тем не менее, какое жестокое! Заливаясь слезами, рухнул я на свое злосчастное ложе".

Копия судебного решения пришла в Монс в июне 1874 года. В своих "тюремных" мемуарах Верлен четко указал главный мотив "обращения" — развод с женой, который означал, что он лишился абсолютно всего: он потерял Рембо, в которого стрелял, и был отторгнут обществом, для которого стал изгоем — теперь же его "предала" Матильда, которую он продолжал любить. Для Верлена это было именно предательством. Даже много лет спустя, признавая решение суда "заслуженным", он не смог удержаться и намекнул, что Матильда "ограбила" его. В других сочинениях ему и намеков покажется мало — он прямо назовет бывшую жену "воровкой".

Одной из причин обращения, безусловно, явилась сама тюремная обстановка, колоссально влиявшая на умонастроение узника:

"… в моем тогдашнем состоянии духа, в той беспросветной тоске (хотя, благодаря всеобщему доброму отношению, мне тогда жилось не так уж плохо), в том отчаянии, оттого, что меня лишили свободы; своего рода стыд за то, что я здесь, — все это и произвело во мне ранним июньским утром, после ночи, и горькой, и сладостной, проведенной в размышлениях об истинной Вездесущности и бесконечной множественности Даров причастия, отраженных в святом Евангелии преумножением хлебов и рыбы, — все это, говорю я, и произвело во мне необычную революцию — истинно так! (…)

Не знаю, что — или Кто — внезапно поднял меня ото сна и выбросил из постели, неодетого, и я простерся в слезах, сотрясаясь от рыданий перед распятием…"

Первоначальная "возвышенная вспышка веры" оказалась такой сильной, что Верлен тут же начал проявлять чудеса смирения и кротости — в период написания мемуаров это уже изумляло его самого. Он молился "сквозь слезы, улыбаясь, как ребенок, как искупивший вину преступник", он превратился в "совершенного ягненка" и — о ужас! — отринул всякую светскую литературу, "даже Шекспира, читанного-перечитанного сначала со словарем, затем вытверженного наизусть". Добрый тюремный капеллан снабжал его "божественными" сочинениями — и грешник поглощал их со всем усердием, готовясь к "великому дню исповеди". К изумлению Верлена, готового покаяться во всех мыслимых и немыслимых проступках, капеллан задал ему такой вопрос:

"А у вас никогда не было с животными?"

Верлен ответил честно — "нет", и в результате получил благословение, но не удостоился отпущения грехов и не был допущен к причастию, хотя страстно этого желал. Но в конце концов "засияла заря великого дня", когда Верлен ощутил:

"… всю полноту свежести, самоотреченности, покорности Воле Божией, пережитых в незабываемый день Успения Божьей Матери, в 1874 году. Начиная с этого дня мое заключение, срок которого истекал 16 января 1875 года, показалось мне кратким, и, если б не матушка, я сказал бы — слишком кратким!"

"Внезапное" (как подчеркивал сам Верлен) обращение к Богу вызвало массу комментариев — как при жизни поэта, так и в последующих исследованиях. Рембо встретил это известие с нескрываемой издевкой: лишь его собственные отношения с Христом представлялись ему сюжетом "высокой трагедии", тогда как "детская вера" Верлена заслуживала только пренебрежительных насмешек. Рембо прозвал бывшего друга "Лойолой" — по имени основателя Ордена иезуитов.

Исследователей чрезвычайно занимал вопрос, было ли "обращение" реальным или мнимым, а также насколько оно было устойчивым. Основания для подобных сомнений имеются: поведение Верлена после выхода из тюрьмы далеко не всегда было "христианским" — уж очень быстро прошли те времена, когда Верлен каялся и горячо молился. Веры он не утерял, но вскоре вернулся к привычному "богемному" образу жизни. В "Моих тюрьмах" поэт говорит об этом с горечью. Поводом стало посещение Бельгии: Верлена пригласили туда читать лекции, и он вновь оказался в Монсе девять лет спустя:

"Дорога, по которой я только что проехался этаким князьком, "денежным мешком", на мягких сиденьях, окруженный всевозможными удобствами и заботливым вниманием служащих всех рангов, — я ее уже претерпел однажды, эту дорогу, в тюремном вагоне, а потом — в "волчьей клетке", чтобы высадиться во дворе исправительной тюрьмы, под конвоем полицейских и надзирателей. Там я сначала и стенал, и проклинал, будучи весь во власти своих таких безобразных, дурацких, даже омерзительных сожалений; затем … ко мне пришли обращение к вере и счастье, не покидавшие меня много лет. Постепенно высокий настрой души ослабевал, последовали новые падения…"

Более того, ему не всегда удавалось (и он не всегда хотел) сохранить приверженность католицизму в стихах и прозаических сочинениях. Собственно, он и сам покаянно признавался в этом: упирая на то, что сборники Мудрость", "Любовь", "Счастье", "Литургии для себя" воодушевлены пылкой или более умиротворенной — но всегда искренней — верой, он вынужден был признать, что этого никак нельзя сказать о сборнике "Параллельно".

Это стихотворение входит в сборник "Романсы без слов", в котором многие строки посвящены Матильде — Верлен пытается свести с ней счеты и доказать свою правоту. "Добрая песня" уже давно была спета — начались другие времена. После злополучного свидания в Брюсселе Матильда подала иск о раздельном проживании супругов. Дело оказалось из разряда простых, настолько очевидной выглядела вина мужа. Постановление суда от 24 апреля 1874 года гласит: