Елена Мурашкинцева - Верлен и Рембо

Любое реальное столкновение с жизнью приводило Рембо к катастрофе. Бог даровал гений слабодушному: каждое не "книжное" испытание оборачивалось бесконечным нытьем и жалостью к себе. "Бунтарь" слишком часто молил о помощи или требовал денег, не гнушаясь шантажом. В довершение всего, он предал друга. Даже если бы "злокозненный" Верлен совратил невинного юношу, то и в этом случае обращение в полицию выглядело бы не слишком пристойно. Но после всех выходок Рембо воззвание к "властям" предстает омерзительным. Когда юный поэт ранил фотографа Каржа, вся литературная богема пришла в негодование, и было решено никогда больше не приглашать зарвавшегося мальчишку. Однако никому не пришло в голову обратиться в полицию — в этой среде подобный способ защиты был напрочь исключен. Когда Рембо проткнул ножом ладонь Верлену, тот выл от боли и обиды, но бежать в полицию даже не думал — это было для него немыслимо. Не сделал этого и "свидетель" — доктор Антуан Кро. Впрочем, предательство означало крах для самого Рембо: последним усилием воли и воображения он попытался претворить позорные события в поэзию — так появился "Сезон в аду". Обожатели любят повторять: "Когда б вы знали, из какого сора…" или "Пока не требует поэта…". Но как бы мы относились к Ахматовой, если бы "сором" стало сотрудничество с НКВД?

Особенно печальное впечатление производят последние годы жизни Рембо. Не случайно Ив Бонфуа утверждал, что о них вообще не нужно упоминать, как не следует читать и абиссинские письма Рембо. Действительно, от этого лучше воздержаться, иначе неизбежно наступает разочарование, которое испытал, к примеру, Рене Этьямбль: "… сейчас мне кажется, что часть — и весьма значительная по объему — сочинений Рембо совершенно не дотягивает до литературы. В любом случае, остается за ее пределами. Речь идет об африканских письмах. Как удручают эти бесконечные жалобы, и дело здесь не только в бедности языка. Сколь убогими выглядят его интересы: банковский процент в Бомбее, наилучшее вложение капитала, страх перед жандармами. Подобные письма могли бы заставить меня усомниться, что тот Рембо, в котором я давно научился любить другую сторону его личности, был также ученым и моралистом. Но, чтобы заслужить свою судьбу, он должен был стать ученым, в котором воплотился бы великий спор XIX века — поэт против инженера. И мне было необходимо, чтобы Рембо, сделавший свой выбор в пользу поприща, которое позднее назовут "технократическим", устремился бы на стезю инженера и исследователя. Как бы мне хотелось, чтобы именно он открыл путь, по которому будет проложена затем железная дорога Джибути — Аддис-Абеба. (…) Я снова и снова взвешивал его слабости: вербовочные премиальные, которые он ухитрился прикарманить дважды — в 75 и 76 годах; неоднократное мелкое жульничество; шантаж по отношению к Верлену; грабительский колониальный обмен и торговля неграми. И это не говоря о спекуляциях оружием! Но мне все же казалось, что Рембо пытался одолеть себя, мучительно и болезненно созидая в себе высокие нравственные качества. Мне очень хотелось в это верить, но в его жалкой переписке есть нечто такое, что отныне я могу любить без оговорок лишь некоторые сочинения: отдельные "Озарения", несколько стихов и большую часть "Сезона в аду".

Зато русский исследователь, хотя и отмечает, что абиссинские письма лишены "даже краеведческого значения", все же повторяет прежние утверждения, что деятельность бывшего поэта в Абиссинии вполне сопоставима с мученическим венцом: "Став торговцем, Рембо не стал буржуа. В его лаконизме, его вызывающей сухости, его принципиальном умолчании заключены вызов, протест. Осудив себя в "Поре в аду", он приговорил себя к муке, отправил себя на каторгу. Ему было очень плохо в добровольном изгнании — он этого не скрывал при всем своем лаконизме, при всей сдержанности. Но молча, стоически, горделиво нес свой крест". [116] Андреев Л. Г. Феномен Рембо // Пред. к кн.: Рембо А. Поэтические произведения в стихах и прозе. М., 1988, с. 44

Любопытно сравнить подход к двум поэтам: применительно к Верлену больше пишут о биографии (иллюстрируя ее стихами), применительно к Рембо — о поэзии (в которой его собственная жизнь отражена не столь непосредственно). Рембо прожил воображаемую жизнь в поэзиии, но реальная жизнь оказалась совершенно иной — и довольно неприглядной. Поэтому апологетические биографы обычно призывают не затрагивать те аспекты, которые противоречат их концепции. Если следовать всем этим запретам, то говорить можно лишь о детстве Рембо и четырех (трех, пяти) годах творчества. Об отношениях с Верленом упоминать нельзя, африканский период рассматривать не стоит, письма из Абиссинии читать не надо — на последнем настаивает даже лучший из всех "адвокатов" Ив Бонфуа.

В задачу данной книги (по преимуществу биографической) не входит сравнительный анализ творчества Верлена и Рембо. Однако следует отметить, что вопреки распространенному мнению Рембо не оказал на поэзию Верлена почти никакого влияния. Слабость и сила характера здесь совершенно ни при чем, поскольку принципиально различными были сами творческие методы. Мы имеем дело с безупречным по "чистоте" экспериментом: случилось так, что вместе сошлись идеальный представитель "поэзии сердца", основанной на реальных впечатлениях, и "алхимик слова", который, доверяясь только своему воображению, пытался постичь высший смысл бытия в экстатических видениях и возвестить миру новую истину. Первый под конец жизни превратил сердце свое в машину для "выдавливания" стихов. Второй же "разучился говорить", когда его раздавила подлинная, а не воображаемая жизнь.

10 июля 1873 года (около 8 часов вечера)

Примерно около года я живу в Лондоне вместе с г-ном Верленом. Мы сотрудничали в газетах и давали уроки французского языка. Его общество стало невыносимым, и я изъявил желание вернуться в Париж.

Четыре дня назад он оставил меня, чтобы отправиться в Брюссель, и прислал мне телеграмму, приглашая приехать к нему. Я прибыл два дня назад и поселился вместе с ним и его матерью на улице Брассёр, в доме № 1. Я по-прежнему говорил о своем желании вернуться в Париж. Он отвечал мне:

"Что ж, поезжай, и тогда ты увидишь!"

Сегодня утром он пошел в пассаж Сен-Юбер, чтобы купить револьвер, который он мне показал, когда примерно в полдень вернулся. Затем мы пошли в "Мезон де Брассёр" на Гранд-Плас, где продолжали говорить о моем отъезде. Когда мы вернулись домой около двух часов, он запер дверь на ключ и уселся передо мной; затем, взяв револьвер, выстрелил два раза со словами: